Чудные
Шрифт:
Посланники все приоделись на современный манер. Даже Моцарт прибарахлился, хотя, в джинсах ему было непривычно, но не смог отказаться от своих обыкновенных манер.
– Как дела у вас, малышка Одри? – Амадеус традиционно раскланялся.
– О, неплохо, Вольфганг. Моя подопечная мила, "где-то в глубине души… где-то очень глубоко» 35 , если бы не злоупотребляла косметикой, но глупа не в меру. Думает только и исключительно о деньгах, готова продаться любому, кто предложит больше. И абсолютно не понимает, что деньги даются трудом. Развиваться творчески не планирует. То есть не то, чтобы в ближайшее время, а вообще. Ей достаточно сериалов и этого, как
35
Цитата из фильма «Служебный роман», режиссер Э. Рязанов, сцен. Э. Брагинский
– Ну, Одри, радуйтесь, что у вас хотя бы голова не болит. – присвистнул Пушкин. – Мне вчера с моим подопечным пришлось посетить некое заведение под названием "Чарка». До сих пор тошно. Противное кислое пиво, какой-то козёл, вместо «Вдовы Клико», шум, странные звуки, которые нынче называют музыкой… И весь вечер мне с пеной у рта доказывали, что я писал отвратительные стихи.
– А вы, Александр Сергеевич, полагаю, не сильно сопротивлялись…
– Куда там, Кароль! Я почти поверил… Ну пришлось, пришлось… Мой подопечный в раздрае, вчера из-за чуши собирался какого-то парня на дуэль вызвать. Пришлось отговаривать. Я знаю, о чём говорю…
– Ладно, господа, засиделись мы тут. Мое чучело скоро проспится, и мне надо быть там, а то он решит, что я ему всё-таки приснился. – Моцарт оскалился. – А ехать далеко. Я сюда на метро ехал. Приобщился, так сказать. Кстати, почему тут? Кто выбрал для встречи это исключительно приятное место? Или у кого подопечный рядом?
– Друг Моцарт, ну шо ты всё время недоволен? Мы с Каролем за нашим пузатым аж до Парыжу летали!
– Серж, я недоволен, потому что мой экспонат не на Тверской или Ленинградском проспекте, и даже не на улице каких-то там Космонавтов, а в деревне Бутово, что за МКАД. Мне даже камзол пришлось снять! Там за такой вид и побить могут.
– Ну, Амадеус, моё шоссе Энтузиастов-неизвестно-чего тоже, знаешь, не Кернтнерштрассе 36 . Место выбирал Антон Палыч. – перевел стрелки Пушкин.
– Не бейте меня. Просто здесь вероятность, что нас обнаружат, сводится к минимуму. Разве что весёлая компания… Но они проспятся и решат, что это им приснилось. А в более интеллигентном месте имеем шанс попасться. Всё же наши лица весьма узнаваемы.
– Мой питомец меня не узнал, чем потряс до глубины души, – обиженно сообщил Сергеич.
36
Кернтнерштрассе (нем. Karntner Strasse; букв. «Каринтийская улица», по названию исторической области и одной из провинций Австрии) – пешеходная улица в центре Вены, во Внутреннем городе. В относительной близости, на Домгассе 5 находится музей-квартира Моцарта, в которой он жил и творил с 1784 по 1787 год и написал «Свадьбу Фигаро».
– Александр, господа, знаете ли, в современных одеяниях почти всех сложно опознать, кроме меня и Сержа. – заметила Одри. – За почти тридцать лет мир сильно изменился, но не настолько, чтобы нас уже не вспомнили. Но вот меня, например, больше помнят молодой, а такую, как сейчас, не узнают. Моя Фёкла меня тоже не узнала.
– Может, так и лучше, что не узнала?
– Может, Кароль, но в таком виде я для неё не авторитет, а просто пенсионерка…
Перспективный Моцарт.
Студент
Старуха на лавке смачно плюнула вслед вышедшему из подъезда парню с длинными волнистыми волосами и в юбке поверх джинсов.
–
Парень, не обернувшись, прошёл мимо. Накладные наушники с огромными амбушюрами – редкая вещица в Москве образца февраля тысяча девятьсот девяносто шестого года – помогали отстраниться от всего ненужного и сосредоточиться на главном – музыке. Парень учился в Гнесинке 37 .
37
Российская академия музыки имени Гнесиных
– Ми-ре-ля диез, – бормотал парень. Он шёл по двору своего дома, в котором родился и вырос, направляясь к арке, выводящей на Тверскую. Полчаса неспешной прогулки до места учёбы всегда настраивали его на лирический лад. Даже посреди февральской грязи и слякоти, которая закономерно наступила после сильных морозов – коммунальщики, как всегда, были на высоте.
Юбка поверх джинсов была для него максимально возможной формой протеста, так же, как и длинные волосы. Протест в соответствии с духом времени носил исключительно идеологический характер: молодому мужчине вполне нравилась комфортная, особенно по меркам девяностых, жизнь в четырёхкомнатной квартире в центре столицы. Он ни разу в жизни не знал, что такое голод, очереди и дефицит. Нет, теоретически, конечно, знал – он же иногда заходил в то, что называлось магазинами, и не только возле отчего дома. Но в самом отчем доме этого дефицита никогда не было.
Когда он в детстве показывал пальцем на конфету или машинку, или в подростковом возрасте на джинсы на картинке – справедливости ради стоит сказать, что делал он это нечасто, то тут же всё это получал. И отказываться от привычного уровня жизни не собирался. Обеспечивал таковой в основном его отец Виктор Павлович – главный редактор крупной газеты, ещё недавно бывшей рупором партии. По мере сил этому способствовала и его жена – доцент биофака цитадели знаний на Ленинских горах 38 , в недавнем прошлом также член понятно чего, Дарья Васильевна.
38
В 1999 году переименованы в Воробьевы горы
Парень, который по советским меркам был поздним ребёнком – отцу тридцать пять, матери тридцать один на момент его рождения, любил своих родителей, но считал, что их взгляды на жизнь и мироустройство устарели. Поэтому, в меру своей чрезвычайно воспитанной фантазии протестовал – носил юбку и отращивал волосы. А вообще, протест в любом виде был категорически необходим ему как представителю творческого класса. Как-никак парень учился музыкальной композиции. Впрочем, в качестве ориентира использовал вовсе не Моцарта, а икону гораздо более близкого прошлого – Фредди Меркьюри.
В размышлениях о высоком парень преодолел Тверскую и уже шагал по Леонтьевскому переулку в сторону Большой Никитской. Оставались Ножовый и Малый Ржевский переулки – и за угол на Поварскую. Первые полгода с начала его учебы путь в детище сестёр Гнесиных после Тверской проходил там же, но назывался по-другому: через улицы Станиславского, Герцена и Палиашвили, и завершался на улице Воровского. За три года после переименования он так и не решил, какой ряд названий нравится ему больше. Один был привычен, другой – хорошо незабытое старое – свидетельствовал о новой эпохе.