Чудодей
Шрифт:
— Ты, наверно, никогда еще не был с девушкой?
— Ну почему? Я купался со своей двоюродной сестрой. Она учится в лицее, и у нее уже есть грудки.
О Станислаус! Станислаус! Твоя Миа никого не интересовала.
Наступило воскресенье. Хозяин швырнул на квашню пятнадцать марок, злобно шипя:
— Наш брат милосерден как самаритянин.
Станислаус почувствовал себя в долгу перед ним. На шоссе пахло березой, и пчелы устроили органный концерт, кружа над цветами у края дороги. Звонким колокольцем звенела кукушка, а дрозды без устали слагали свои нежные строфы. И разве мог больной любовью Станислаус
Плясунья, бедная крошка.
Легка твоя стройная ножка.
Все в тебе непонятно,
но ты пляшешь занятно
на подносе то лихо,
то тихо.
Плясунья из балагана.
Ты парню любому желанна.
Но лишь одного примечаешь
и слезы о нем проливаешь
тихо.
Надо же, любовный жар еще не выжег в нем все возвышенное!
Напевая, довольный собой и всем миром, добрался он до деревни. На сей раз возле пивной резвились деревенские ребятишки. Они вскакивали на узкий цоколь под окнами, замирали там на мгновение, словно стрижи, и падали и катились кувырком, успев бросить лишь мимолетный взгляд внутрь пивной. Из пивной доносились шум и звуки гармошки, хлопанье в ладоши и вопли восторга. Станислаус поспешил миновать этот храм дьявола. Трубка на сей раз лежала в кармане брюк. Он ждал Миа в укромном уголке за живой изгородью. Так было условлено и скреплено множеством поцелуев.
Он ждал, ждал, спрятал шоколадки в тень и снял пиджак. Он улегся на живот и, отбивая такт ногами, запел тихонько: «Танцовщица, бедная крошка…» Потом заснул.
Когда он проснулся, уже смеркалось. Шоколад был на месте. Подхватив шоколад и пиджак, он ринулся в деревню. Может быть, Миа опять ходила за сигаретами для этого своего дяди с косой и неотесанные деревенские парни опять пристали к ней? Он сломал длинный ореховый прут и со свистом рассек им воздух.
Вечерняя деревня была словно охвачена лихорадкой. Собаки лаяли, малые дети орали. Из какого-то сарая доносились кошачьи вопли и вдобавок еще кричали петухи. Петухи в такой час? Да, несомненно, это кричали петухи, и непрерывно ржал жеребец.
Шум из пивной достигал деревенской площади. У дверей пивной раздраженно галдели женщины, упирая руки в боки. Одна даже плевалась со злости. Другая качала головой:
— Надо ж такое, нет, чтоб такое учудить…
Станислаус стал в сторонке и прислушался. Кажется, кто-то выкрикнул имя «Миа»:
— Миа, давай соло! Миа! Соло!
Сила, которую он до сей поры лишь слегка ощущал, взяла над ним верх: ревность — мать всех раздоров и ран. Он взбежал на крыльцо. Одна из женщин преградила ему путь:
— Молодой человек, выгони оттуда моего старика! У него справа пол-уха нет. Ты его сразу узнаешь. Дай ему под зад хорошенько!
Из дверей валил густой табачный дым. Смех и шепот. Басы гармоники ревели, а изящная мелодия плескалась, точно вода, бегущая по камням. Никто не обратил внимания на Станислауса. Все мужчины не сводили глаз со стола. На столе плясала Миа. Станислаус всхлипнул. Это было подлинное рыдание, словно плотина прорвалась.
Станислаус видел пляшущие загорелые ноги, те самые, что еще неделю назад покоились на его коленях. «Там-та-там-там-пам-пам,
— Миа, гоп-гоп! Миа! Гоп-гоп, Миа! Гоп-гоп-гоп-гоп-гоп!
Парни хлопали в ладоши. Кто-то помахивал полной ликерной рюмкой. У одного из мужчин было только пол-уха. Его оттеснили назад, но он все порывался пробраться поближе к столу. В руках он держал веревку и все норовил накинуть ее на ноги Миа.
— Связать ее надо, связать! — кричал он. Парни оттаскивали его, а он лупил веревкой направо и налево. И тут в толкучку ринулся Станислаус. Парни бросились на него.
— Это тот малый, с длинной трубкой!
Станислаус пробился к человеку с веревкой. Тот раздувал ноздри, что твой жеребец.
— Опять охота с ней в кусты завалиться, да?
Станислаус видел только его изуродованное ухо.
— Тебя там жена дожидается. Она тебе задаст!
Мужчина зарычал как бешеный пес. Кто-то ударил Станислауса по плечу. Он пошатнулся и тут же получил пинок под зад, однако успел ухватиться за лямки чьего-то передника. Это оказалась хозяйка. Наглая баба отвесила ему затрещину. Мужчина с изуродованным ухом орал:
— Уберите его! Уберите! Ее надо связать! Я ее дядя!
Он накинул веревку на правую ногу Миа повыше колена. Миа своей изящной ножкой пнула его в грудь. Дядя упал. Мужчины у стойки успели его подхватить. Гомону, визгу!
— Миа! — Этот вопль как язык пламени вырвался у Станислауса. Миа безумными глазами взглянула на него, улыбнулась и послала ему воздушный поцелуй:
— Любимый!
Как будто кобыла заржала.
Миа вытянула ногу поверх мужских голов, чтобы Станислаус полюбовался своим подарком, нарядной туфелькой. Мужчина с изуродованным ухом кинулся к столу и пытался схватить племянницу за ноги. Миа ускользала от его рук, подобно солнечному лучу.
Шум превратился в рев. Миа спрыгнула со стола прямо в толпу орущих мужиков и повисла на шее у Станислауса:
— Ты меня спасешь?
Станислаус побелел и сглотнул слюну. Миа оттолкнула его и бросилась на шею следующему первому попавшемуся мужчине. Дядя с изуродованным ухом вырвал из рук Станислауса ореховый прут.
— Бог тебя накажет! — выкрикнул он.
Станислаус рухнул на пол. Он лежал, а вокруг было множество ног, целый лес ног. Возле его правой руки приплясывали ножки в черных замшевых туфлях. И вот они приподнялись на носочки, Миа целовала высокого, очень сильного мужчину.
Больше Станислаус уже ничего не помнил.
Явился какой-то человек и начал подпиливать правую руку Станислауса. Пила гудела как машина. Миа плясала на столе и пела. Пела, как автомобильная сирена. Надо ее спасать, подумал Станислаус…
Кто-то тряс его за плечо:
— Молодой человек, молодой человек!
Станислаус пнул его ногой, чтоб не тряс. Яркий, режущий свет. Станислаус опять закрыл глаза. И почувствовал, что кто-то склонился над ним.
— Он непьяный! — Опять как будто автомобильная сирена завыла.