Чума в Бедрограде
Шрифт:
Одинаковые.
Как если бы Охрович и Краснокаменный были отцом и сыном.
Вот именно этого и не хватало в её жизни!
Вошедшие замолчали, вперившись в присутствующих. Присутствующие молчали, пялясь на вошедших.
Благодать.
— Ну здравствуй, Святотатыч, — медленно сказал Дима и не вставая полез за сигаретами. — И тебе привет.
Тот, что поменьше, издал мычание низкой членораздельности, символизирующее, по всей видимости, светское удивление по-портовому. Вместе с полным непониманием происходящего.
Тот,
— У нас на берегу нынче большая политика. Не успел рассказать.
Тот, что поменьше (Святотатыч-младший?), точно таким же хозяйским жестом отобрал у Димы пачку, закурил и переместился самостоятельно повисеть над телом Габриэля Евгеньевича. Дима отреагировал на акт хищения гробовым молчанием.
Кажется, именно сейчас ему почему-то подумалось о том, что у Порта есть свои недостатки.
— Передай Ларию: два-три часа на бумажки, потом я за девочку не отвечаю, — кивнул Святотатыч на телефон. Бровь почувствовала себя неприкаянной, аки жилет без Ройша.
— Я кого-нибудь призову, — согласился Дима, который всё ещё гордо сидел лицом ко входу и спиной ко многочисленным святотатычам, — мне всё равно на телефоне торчать.
— Дождёшься меня?
Святотатыч-младший, к которому были обращены эти слова Святотатыча-старшего, ещё немного нечленораздельно помычал, явно не в силах решить, смотреть ему на разметавшегося по койке Габриэля Евгеньевича или на скорбящую по сигаретам спину Димы.
Загадочный портовый язык.
— Пройдёмте, — Святотатыч протянул Брови руку, легко поднял её с пола и весьма бесцеремонно подтолкнул в сторону двери. Всем бы такое рвение на государственной службе, и спасибо Охровичу и Краснокаменному за ценный опыт общения с опасными для жизни элементами.
За спиной раздался трагический стон.
Дима сидел на полу, закрыв лицо руками, и жаловался на жизнь на нечленораздельном портовом языке.
Так часто поминать папино слабое сердце, наверное, дурная примета, но как же всё-таки хорошо, что он ничего о происходящем не знает. Спустившись на второй этаж, Святотатыч запихнул Бровь в комнатку, выполнявшую, видимо, функцию склада. По крайней мере, ящиков и самых настоящих бочек, от одного запаха которых начиналось похмелье, там было почти до потолка.
На оставшемся клочке свободного пространства примостились три человека, и — о, это раньше Бровь думала, что Университетская гэбня какая-то странная. Поскольку представляться ей явно никто не намеревался, нужно было срочно их как-нибудь обозвать, чтобы не свихнуться от обилия новых знакомств.
А вот где-то в Хащине сидит себе Галка, с которой можно выпить пива и потрепаться о том, как они провели лето и кто самый симпатичный в этом семестре. Сидит, ждёт Бровь — и не может дождаться, потому что Бровь заперлась в проспиртованной насквозь каморке с Портовой гэбней.
Это уже не шпионский роман, это, честное слово, эпитафия.
Первого из троих — в бандане, круглых цветных очках и с татуировкой на пол-лица — пусть зовут Рыжий, по цвету пламенеющих дредов. Второй — с копной тёмно-русых волос и мечтательным взором — Мундир, потому что чего может ожидать человек, нацепивший самый настоящий морской мундир? Третий — Головорез. Просто Головорез, хоть и ростом чуть повыше соседней бочки. И Бровь больше не будет смотреть в его сторону.
А она ещё удивлялась тавру-таксисту!
— Девочка, — декларативно указал Святотатыч на Бровь. — Показания девочки, — помахал он чистым листом бумаги и хлопнул им по бочке.
Вышло громко.
Как ни странно, в качестве пишущего предмета Святотатыч извлёк не перо, а обычную шариковую ручку, и выжидательно протянул её остальным. Головорез взял оную с недобрым ворчанием:
— Показания, показания. Облажалась — пусть бы лучше отрабатывала, — и жадно зыркнул на Бровь.
Не только у папы слабое сердце.
Головорез, однако же, накорябал что-то в нижней части листа и передал ручку Мундиру. Тот мягко улыбнулся:
— Ну куда ей отрабатывать, она же домашняя, — и вывел сложную завитушку.
— Им там не приходило в голову научиться уже нормально работать? — недовольно прогнусавил Рыжий, но бумагу тоже подписал.
— Курёхин уже с час как на якоре. Гружёный и нашим, и не нашим. А вы тут, — Святотатыч поставил последнюю подпись и убрал ручку в неведомые закрома.
— Тем более, — сказал Рыжий.
— Быстрее тут давай, — сказал Головорез.
А Мундир ничего не сказал, только загадочно посмотрел на Бровь, после чего все трое покинули квартиру-комнату-склад-как-это-вообще-назвать.
…Закрыв за ними дверь, Святотатыч придвинул Брови ящик для восседания, пристроился напротив и, покряхтев, вопросил:
— Показания давать умеешь?
— А это надо уметь? — Бровь сглотнула. — Я думала, мне просто нужно подробно рассказать, что было.
— Кнопки вот тоже нужно просто нажимать, а выясняется, что это отдельное умение.
Кнопок много, а произошедшего нет, но Бровь не стала говорить это вслух. Вместо этого она попыталась улыбнуться с извиняющимся видом. Вдруг под старой тельняшкой бьётся живое сердце?
— Ладно, леший с кнопками, — Святотатыч закурил нечто вонючее, сделал не очень страшное лицо и вдруг заговорил совершенно нормальным человеческим голосом, полным сложносочинённых предложений. — Показания — это такое сочинение на условно свободную тему, в котором всё должно быть естественно и как бы невзначай, но с правильными акцентами. Чтобы те, кто будет это читать, могли самостоятельно сделать нужные выводы из сплошного потока фактов. Которые как бы невзначай. Ясно?
Куда уж яснее.