Чума в Бедрограде

Альфина и Корнел

А если бы и не сберегли — ну и что с того? Всё равно иначе никак, и кто ты такой, чтобы спрашивать, допрашивать, указывать, прав я или нет? Это я допрашиваю, это я решаю, как правильно; никто больше не станет, никто не берёт на себя этот груз. Мертвяк ударил бы кулаком по столу-алтарю, на котором лежал, только не было кулака, и ничего не было, одна тьма, и в ней — шлёпанье босых шаманских ног.

«С-с-совесть заела? И правильно ест, поделом тебе. Это ж ты всё придумал, а кому платить — считать не стал, какое тебе дело».

Я придумал? Нет, не я; мы.

Мы придумали, мы сделали, нашим кишкам и по ветру болтаться. И не жалею я, нисколько не жалею себя, не жалею тех, кто

платил; жалею лишь, что дело не сделалось, что всё впустую вышло. Пусть бы даже они победили, так бывает; но если одни только смерть и страх, и ничего больше, то, выходит, — зря, зря, всё зря, все — зрячие, слепые — в одну кучу, а должно быть не так, должно быть ясно, кто, где и зачем.

«Ты ш-ш-что ж думаеш-ш-шь, тут и впрямь — победить можно?»

Победить можно, всегда можно — или рассыпаться костьми по алтарю, пытаясь. Но если не воевать, так и будет — одна куча, и никто в конце не разберёт правого и виноватого, не станет разбирать. Может, я и умер уже, неважно; значит, другим, живым — надо воевать, и надо побеждать, ибо —

Если не побеждать, то зачем тогда жить?

День первый. Суббота

В неспешном течении первого дня читатель, сопровождая главную героиню, встретится с бесконечной чередой персонажей. Их небесполезно запомнить, поскольку они могут иметь некое отношение к дальнейшим событиям.

Кафедральное революционное чучело выступает в роли Вени.

Погода солнечная.

Глава 1. Не лучший день в жизни Габриэля Евгеньевича

Университет. Бровь

Если бы кто-нибудь решился взвесить происходящее на неких абстрактных вселенских весах, вышло бы, что Бровь всё-таки питала к Ройшу достаточно тёплые чувства, иначе стала бы она во всё это ввязываться. За окном светило солнышко, падали листики, благодать и суббота, а она торчала в четырёх стенах. Кафешки. Звучит не очень трагично, но можно было потратить этот день на что-нибудь более весёлое — хотя бы вот в Хащину съездить, давно обещала Галку проведать.

— Убила бы к лешему!

— Кого?

— Кого-кого, Ройша, чтоб он провалился, сломал себе что-нибудь и провалился ещё поглубже!

Абстрактные вселенские весы покачнулись.

Младший служащий Ивин («Александр, очень приятно» — и поцеловать руку, беее), имеющий двенадцатый уровень доступа к информации и не имеющий прямого отношения к более значимым государственным структурам (точно-точно, честно-честно), живо ухмыльнулся:

— Провалился и сломал… пальцы?

— Причём все двадцать, и последовательно, а не параллельно, — Бровь обдумала вопрос решительного плевка на пол и выступила против подобного курса действий. — Пусть отныне складывает их в шкатулочку, а не как обычно. Беее.

— Это будет слишком ощутимая потеря для человечества! В его обычном шалаше из пальцев могла бы комфортно расположиться пихтская лошадь, — хмыкнул Александр. — А то и две.

Александр любил поминать пихтов, их карликовых лошадей и весёленькие нравы — к месту и не к месту. Расистские шуточки про малые народы Всероссийского Соседства — это, конечно, прекрасно, но почему именно пихты? В чём радость над ними шутить? Они сами над кем хочешь пошутят.

То ли дело могучие тавры, или там отделившиеся кассахи со своим плато, или кто ещё есть.

Ничего Александр не понимает ни в правильном расистском юморе, ни в ройшевских пальцах.

— Черви. Трупные черви. Сил моих больше нет созерцать это загробное шевеление конечностей. Ты бы знал, как он копошится, когда намеревается куда-нибудь изойти из квартиры! Каждый карман, каждую бумажку, каждую пуговицу, и портфель обязательно полностью перебрать, и газовую колонку проверить, и, конечно, я должна стоять в плаще, потеть и терпеливо ждать, потому что в одиночку мне, конечно, нельзя доверить даже такое ответственное дело, как поездку до Университета.

— А он-то, небось, думает, что так о тебе заботится.

И он правда так заботится.

Александр — придурок блондинистый.

Бровь, конечно, соврала бы, если бы сказала, что темп жизнедеятельности Ройша её никогда не раздражал (то есть правда, зачем каждый день проверять боковой карман портфеля, если он там ничего не носит?), но это ведь мелочи.

— Говорю же — невыносимо! И ладно бы просто медленный был. Меня Галка, подруга одна отрядская, аж с июля в гости зовёт, в Хащину. Я только на прошлых выходных собралась. И что ты думаешь? «Сиди дома, пиши курсовую работу»! Алё, сентябрь на дворе, какой курсовик? — Бровь попыталась выразить бездну своего негодования рукой, но вышло бледно. — На днях вон будет десятилетний юбилей Первого Большого Переворота, торжество, отрядские дети рядами, из дальних концов страны люди съедутся. Полторы недели всего осталось, за полторы недели я точно ничего не допишу. И что, на юбилей тоже нет? А если мне к государственному духу приобщиться хочется? У меня, между прочим, есть вполне живой, здоровый и молодой папа — ему и то виднее, где мне сидеть, а где не сидеть, — слегка задохнувшись от накала страстей, Бровь сделала медитативную паузу. — Ну ладно юбилей Первого Большого, ладно Хащина — далеко, страшно, дикие земли, полтора часа на электричке, но сегодня же вообще до маразма дошло. Собираюсь, чтобы сюда поехать — в кафешке с приятелем посидеть. С тобой, в смысле. Уже обулась, снимаю ключи — и снова-здорово: сиди дома и далее по списку. Совсем рехнулся.

Александр покачал головой с сокрушённым самодовольством (как одно вообще может сочетаться с другим?):

— Ревнует?

Вроде блондинистый, а корни у волос тёмные. Если бы не это, был бы, в общем-то, довольно красивым типом.

Что не повод лезть целовать руки, тем более каждый раз.

— Куда там, Ройш не опускается до низменных человеческих чувств, — Бровь вздохнула, — а ведь я даже не могла ему сказать, куда и зачем на самом деле еду. Если бы он хоть на секунду заподозрил, что я пытаюсь ему помочь, водил бы меня с пар и на пары под конвоем. Ну да, я у него не только курсовик пишу, я у него практически живу, и сперва было даже приятно, что ему это так важно. Но может же у меня хоть какая-то личная свобода быть, хотя бы в черте Бедрограда? — И испустила ещё один вздох весом в пару килограммов. — Как будто я многого прошу.

Александр почти посерьёзнел, но тут же исправился, налив ещё коньяку.

— Тебе, кстати, всё ещё интересно, как у него что? В свете последних событий.

Должно ли ей быть интересно?

Наверное, нет, но на самом деле — жутко интересно.

Интересно, что расскажет Александр. В свете последних событий.

— Ну скажи уж кратенько, зря, что ли, с боем вырывалась.

— Кратенько так кратенько, — Александр снова улыбнулся, открыто и до неприличия располагающе (то есть, конечно, развязно и самодовольно), — если кратенько, то всё у него в порядке.