Чума в Бедрограде
Шрифт:
— После пары-тройки десятков часов общения с сантехниками Ройш сам же меня выгонит. И от научного руководства откажется. Только это, — Бровь справилась-таки с бушующей диафрагмой и призадумалась, — важно, чтобы он понял, что это от меня и что это страшная месть, а не стихийное бедствие неизвестного происхождения. Записку, что ли, оставить. «Спасибо за всё и приятного купания. Обед для сантехников на плите».
— Слишком прямо, — решительно воспротивился Александр, — заподозрит ещё сантехнику в чём-нибудь нехорошем, а месть должна застигнуть его врасплох. Надо намёками, намёками.
— «За то, что Вы со мной сделали, Вам причитается именно это и никак не меньше», — гордо задекламировала Бровь. Александр расхохотался.
Потрясающий цинизм!
— Вот-вот, больше патетики и драматизма! Может, контрастный сортирный душ его даже чему-нибудь научит. Ты пойми меня правильно — я отношусь к Ройшу с огромным уважением. Если бы он оказался-таки полуслужащим и существовала бы вероятность того, что у него проблемы, я бы первый помчался ко всем знакомым и незнакомым, чтобы ему помочь. Но это не повод так гнусно себя вести — особенно по отношению к такой красивой девушке. Патологическую серьёзность надо лечить принудительной сортирной терапией. Авось осознает — и, может, всё ещё хорошо сложится, — Александр извлёк пробирку из кармана и протянул Брови. Она трепетно приняла дар и немедленно отковыряла угол салфетки.
Мутноватая белёсая жидкость, ничего подозрительного.
Никто никогда и не подумал бы, на какие великие деяния оная жидкость способна.
— Ага, «хорошо сложится». Сомневаюсь. Я теперь во всём, кроме сортиров, сомневаюсь и ничему, кроме сортирных дрожжей, не верю, — Бровь помахала пробиркой, — да ещё и попала к тебе в вечное рабство.
Александр, крайне пристально и не без ностальгии созерцавший бесценный дар, перекочевавший из его кармана в большой мир, оторвал взгляд и снова заулыбался.
И снова разлил коньяк. По чуть-чуть.
— За отрядский терроризм, — синхронно приподнял стопку и бровь, — а что касается рабства — будем считать, что ты расплатишься со мной, когда расскажешь, как всё прошло. Мне же тоже интересно. Только не затягивай с этим делом слишком сильно, меня в любой момент могут обратно в Столицу перевести.
— Чего затягивать, прямо сейчас поеду и всё сделаю. Он как раз, — Бровь отыскала на стене часы и изучила данные, — минут через двадцать в Университет уходит. У него, разумеется, и в субботу там дела найдутся. И да, по его изначальному плану я должна была сидеть дома и писать курсовик, пока он в своё удовольствие возится на кафедре с бумажками. Это, согласись, просто-таки низко. Но мне сейчас на руку: будет время и записку написать, и вещи свои собрать.
— И плюнуть ему на порог, — Александр пощёлкал пальцами в направлении официанта. — Поезжай тогда, я расплачусь. И помни: ты делаешь доброе, воспитательное дело.
— Что может быть добрее и воспитательнее недр сортира, — хмыкнула Бровь, сунула пробирку в карман сумки и встала.
Будучи в основном честным человеком, Бровь и правда действовала по плану. Честность Брови была столь глубока и обширна, что она даже призналась себе в одной простой истине: это всё нужно ей исключительно для того, чтобы почувствовать себя героиней шпионского романа. В том, чтобы через полгорода везти «безопасное и неотвратимое» вот просто так, автопоездом, в кармане сумки, было нечто категорически захватывающее. Ну да, почти час дня, автопоезд полупустой, но так ведь интересно, что было бы, если бы, скажем, пробирка ну совершенно случайно разбилась. А что было бы при прямом контакте с кожей? А если через одежду? А понюхать можно?
Не проверять, не проверять, Бровь не хочет видеть неотвратимых результатов прямо здесь. Она ведь толком не знает, насколько белёсая жидкость на самом деле опасна.
Когда Бровь доехала до дома Ройша, тот уже ушёл. Дальше дело оставалось за малым: коридор, сортир, записка, покидать в сумку вещи, и будь что будет.
С некоторых пор в жизни Брови возникли проблемы с номинацией. Понаслушавшись всяких, она невольно стала в мыслях называть преподавателей неподобающим образом, и если к Ройшу ей вроде как дозволялось обращаться панибратски, то Максим Аркадьевич, например, явно не одобрял наименование себя без отчества. Оно и понятно — замзавкаф всё-таки. Серьёзный человек. Строгий. Но Бровь же не виновата в том, что у неё в последнее время сложились такие тесные отношения с преподавательским составом, и что она волею случая узнала, кто входит в Университетскую гэбню (а также что оная существует), и что некоторые личности называют Максима Аркадьевича просто Максимом, и что это так забавно, что она стала запинаться перед отчеством.
В конце концов, Максиму (Аркадьевичу) всего тридцать два. Всем головам Университетской гэбни по тридцать два. Они вместе учились, вместе писали дипломы, вместе надирались после защиты, а теперь вместе являются одним из высших органов власти в Бедрограде.
Ей бы так.
Что там было про вечное рабство? Только избранным доступно понимание того, как сложно не трепать на каждом углу о существовании Университетской гэбни — тем более что формально это вроде как не тайна.
Бедроградскую гэбню, существование которой ещё более не тайна, среднестатистический бедроградец (папа Брови, например) всё равно в жизни не видел. На вопрос о том, кто управляет городом, он выкатил бы на вопрошающего глаза и ответил бы голосом, которым говорят с очень глупыми людьми, — городская власть, кто же ещё? Курсе на первом Бровь читала к зачёту что-то о том, что власть, мол, должна быть непубличной, ей незачем присутствовать в дискурсе обычных граждан (даже словом «гэбня»), бла-бла, нет кухонной политике, да производительности труда — но это было на первом курсе и в теории.
Короче, существование и даже состав страшной и таинственной городской власти — это вроде бы и не тайна, но такая нетайна, о которой не полагается особо говорить.
Бедроградом управляла Бедроградская гэбня (кто-то же должен посылать Александров на расследование экологических катастроф), Столицей, как ни удивительно, Столичная; но вот что в Университете тоже есть свой собственный орган власти — и, кажется, даже с таким же высоким уровнем доступа — было неожиданно (не трепать, не трепать на каждом углу!).
Для чего нужна Университетская гэбня? Чем она управляет-то? Несложно догадаться, что Университетом, но зачем им тогда быть на одном уровне доступа с Бедроградской, и вообще — разве без этого нельзя прожить?
Спросить бы преподавателя с того зачёта — только кто это был, Бровь, разумеется, давно забыла за ненадобностью.
Но прожить, видимо, нельзя.
По крайней мере, Университетская гэбня явно существовала, потому что прямо сейчас она восседала на кафедре истории науки и техники и созерцала Бровь.
— Александр, очень приятно, — хором поздоровались Охрович и Краснокаменный, не вставая с дивана схватили её за руки (физиология этих двоих явно отличалась от человеческой, потому что Бровь очень тщательно проследила за тем, чтобы не стоять в зоне их досягаемости) и жеманно расцеловали. Не забывая при этом придерживать пальцы так, чтобы в случае попытки вырваться они как минимум вывихнулись.
— А я по-прежнему Бровь.
— А он по-прежнему Александр, — Охрович неодобрительно скривил губы, — ну просто как в семьдесят пятом.