Чума в Бедрограде
Шрифт:
Бровь выпятила челюсть с максимальной суровостью.
— Какая жалость. А если чуть подлиннее?
— Если чуть подлиннее, то — смотри: то, что ты мне принесла, — фотоснимок печати и кода с письма оттуда. Ну, с самого верха.
— Прям самого-самого?
— Настолько самого, что такую печать не подделывают. От тех, кто повыше и моего начальства, и бедроградского. Им ведь, хоть они и повыше, кто угодно может запрос послать — и они, если полагается по уровню доступа, ответят. Ты у Ройша в портфеле, соответственно, ответ на запрос и накопала. И мне, конечно, не полагается знать, что означает код, но у меня есть знакомые. Мы проверили, какой у Ройша уровень доступа, это по коду понятно. Четырнадцатый. А проблемы в Университете у какого-то полуслужащего — это, значит, девятый. То есть Ройшу — ну и тебе — волноваться нечего, он тут ни при чём, раз у него уровень доступа простой истфаковский. Как у любого рядового преподавателя или студента.
И всё-таки, всё-таки Александр был довольно красивым типом. Широкое, открытое лицо, широкие, открытые жесты — в общем, не парень, а одна сплошная рубаха (форменная, младшего служащего). Только брови какие-то дурацкие, слишком идеальные, разлетающиеся к вискам эдакими крыльями — выщипанные, что ли?
И зачем только люди это с собой творят.
Этими самыми бровями он периодически делал газетно-журнальное движение, от которого благодарная публика должна была, по всей видимости, падать к его ногам. Причём, кажется, непроизвольно делал. Может, у него тик?
Бровь (Брованна Андроньевна Шух'eр, а не выщипанная часть тела некоего младшего служащего) познакомилась с Александром ещё в мае. Вернее, он с ней познакомился. Представился старым знакомым Ройша из Столицы и поделился тревожной вестью: над одним из полуслужащих в Университете вьются мрачные тучи, и вот бы узнать, какой уровень доступа у Ройша, не является ли он полуслужащим и, соответственно, потенциальной жертвой гнева туч.
Итак, не является. Значит, знакомство с Александром подошло к концу. Только так, как в мае, всё равно уже не будет. В мае всё обстояло чинно, церемонно и убийственно трогательно: зайти к Ройшу пару раз в неделю на чай, поговорить об академическом, о погоде, об академической погоде, послушать радиопостановку — в общем, сплошные старческие забавы, полные непередаваемого очарования.
А потом Александр с его тучами и боязнью спросить о проблемах или хотя бы уровне доступа у Ройша лично, потому что Ройш не примет помощь, Ройш ни от кого и никогда ничего не примет, Ройш всегда всё знает лучше всех, а потом —
В общем, так, как в мае, уже не будет.
Уровень доступа — простой истфаковский.
Бровь фыркнула.
— Уровень доступа! У него мозг четырнадцатого уровня доступа, как у любого рядового преподавателя, и ничего, кроме любого рядового преподавателя, в нём нет. Он больше ничем быть не умеет — даже человеком, я уж не говорю о мужчине. Педагогика головного мозга и всё.
Александр снова налил коньяку и окинул Бровь очень специфическим взглядом. Температура в кафешке бодро скакнула вверх. О неприкрытые интенции!
— Ладно тебе кипятиться, — изрёк он глубоко неискренним тоном и выпил, — всё же, вроде, хорошо было.
— Хорошо? Уж куда лучше! — Бровь вспомнила о своих трепетных чувствах и хлопнула по столешнице ладонью (да простит её скатерть, павшая жертвой чрезмерного количества коньяка в стопке). — Ты не понимаешь, мне от него некуда деться. Ройш — это не паренёк из дома напротив, он мой преподаватель, мне на этой кафедре ещё почти три года учиться! Курсовик, в конце концов, когда-то и в самом деле написать надо. У Ройша. Он же, разумеется, своё надо мной научное руководство уже во всех бумажках оформил. Не уйти, хлопнув дверью. Говорю же, — одним махом выпила она то, что оставалось в стопке, — только один выход и есть — убить его к свиньям лешим.
Александр прищурился на Бровь через графинную пробку. Наверное, это символизировало задумчивость.
Или ещё более неприкрытые интенции.
— Помиритесь, — буркнул он, — куда денетесь. В первый раз как будто поругались.
Консультант по отношениям сыскался тут, а.
— Не помиримся, — буркнула Бровь в ответ, — ругались уже, да, и я всегда уступала. Я же понимаю, что он странноватый человек. Тут надо либо с самого начала смириться, либо вообще не связываться. Но нет, выясняется, что у меня недостаточно смирения. Не на него. Хочу мести, и, желательно, связанной с тяжёлыми травмами.
— Помню-помню, переломать пальцы.
Самое время самостоятельно бухнуть коньяку — и побольше.
— Пальцы! Ну зачем напомнил? Ты же его знаешь, ты их видел — это не человеческие части тела, это древние подземные монстры, на каждом по двенадцать фаланг, все шевелятся, копошатся, перебирают что-то — и он этими руками норовит меня потрогать! Теми же, которыми подписывает прошение об исключении кого-нибудь из Университета только за то, что тот одет не по форме или эссе принёс на день позже! Ты как будто правда не понимаешь: Ройш — зло, и не только для меня — для всех, его все ненавидят! Я сперва жалела, думала, он только в Университете такой. Думала, он людей боится, а на самом деле всё по-другому — но не по-другому! Ничего там, кроме желания кому-нибудь подгадить и красивенько оформить это формуляром, нет! — Бровь всё-таки изобразила плевок, хоть и воображаемый. — Ненавижу!
Закурить бы — но курить в печали глупо.
Александр ещё немного посозерцал свою пробку, подкинул её, довольно ловко поймал, с аккуратным стуком поставил на стол и заговорщически улыбнулся. Выглядело это так, как будто с его лица грациозно вспорхнул индюк.
Когда человек печален и гневен, всё ему не то и не так. Даже красивые, хоть и какие-то неуместные, брови младшего служащего Александра.
— Ты в отряде сортиры взрывала? — спросил он решительно.
Мягко сменил тему беседы.
— Ничего не знаю, у меня алиби.
— Везучая, у меня вот в нужный момент не оказалось, — и лучезарно улыбнулся. — У нас тут буквально на днях смешной вызов был. Звонят, говорят: в одиннадцатом отряде экологическая катастрофа, приезжайте, разберитесь. Приехали, разбираемся. Всё чисто и благородно, только в туалете по колено. В общем, выяснилось, что дети то ли сами изобрели, то ли у кого-то похитили — взрывчатку не взрывчатку, а такие… сортирные дрожжи. Находка для отрядского терроризма, безопасно и неотвратимо. Кидаешь в унитаз — никаких последствий, а потом кто-нибудь смывает, и унитаз выворачивает наизнанку. Всё, что было в недрах, прёт наружу. Изо всех сил прёт. Плюс идеальное алиби, между забросом и эффектом ведь может пройти сколько угодно времени. В общем, — Александр распахнул замшевую куртку, которой даже в помещении стыдливо прикрывал форменный наплечник (интересно, ему не натирает?), и продемонстрировал внутренний карман, — я, памятуя о печальном детском опыте, один образец экспроприировал. На государственные нужды. Не удержался. Вот уже который день хожу и выбираю жертву.
Бровь несколько секунд тупо смотрела на обёрнутую салфеткой пробирку, а потом захихикала, не веря внезапной удаче.
— Это предложение?
— Как честный человек, предупреждаю: ты окажешься у меня в вечном рабстве. Где ещё я такой артефакт нарою? Хотя не могу не признать, что наши с тобой интересы в этом вопросе совпадают: Константин Константьевич — достойная жертва. Плюс, согласись, кровавая месть — это скучно и старо. Будущее за сортирной.
Хихиканье решительно отказывалось прекращаться.