Чур, мой дым!
Шрифт:
Я еще ни разу не видел Юрку таким ожесточенным и даже страшным. Своей узорчатой палкой он теперь нервно и сильно резал на земле глубокие борозды. Я позавидовал решительности и силе моего друга. «Нет, он не сдрейфил бы там, перед детдомом, когда мы с Дульщиком несли рыбу», — пристыженно подумал я. И, чтобы не раздражать больше Юрку разговорами о Клешне, я спросил:
— О сестренке еще ничего не узнал?
Юрка покачал головой, а потом признался грустно:
— Я письмо в Москву послал. На розыск. Все ищут. Велели адрес не
— Но вдруг война кончится и нас по домам развезут?..
— Без нее не поеду, — решительно заявил Юрка. — Мамка наказала, чтобы я ее как глаза берег. Без сестренки дома большое горе будет.
— А где твои родители, ты знаешь?
Юрка помолчал, подумал, поковырял палочкой землю.
— Может, в Сибири, может, на Дальнем Востоке, а может, и в Крым вернулись — не знаю, — удрученно ответил он. И, как бы устыдившись своего неведения, пояснил: — С ними братишка мой поехал.
— Старший?
— Не-е, совсем-совсем маленький. Он еще мамку сосал и орал шибко. Иохимом звать. Я как-то взял его на руки, а он как сикнет сюда. — И Юрка с простодушной улыбкой провел короткими смуглыми пальцами по скуластому лицу.
— А вот у меня братья только двоюродные. Но зато сестра есть… — Я уже хотел рассказать другу про Анну Андреевну, как Юрка перебил меня:
— Двоюродных у меня ай-ай сколько. А теток, дядек почти целый аул будет.
Я постеснялся раскрыть свою тайну и спросил:
— Как ты думаешь, война скоро кончится?
— Конечно, скоро. Наши знаешь как воюют! В кино «катюши» видел? Земля горит, все горит. Скоро всех фрицев перестреляем.
— А вот когда мы их перестреляем, у них, наверное, никого-никого не останется?
— Зачем же, останутся, — убежденно заверил Юрка. — Хорошие люди останутся. А всех остальных мы в плен возьмем.
— Во тогда житуха будет, Юрка, а?! Сразу всем хорошо станет, а?! — Мне показалось, что это счастливое время рядом, что не сегодня-завтра все люди на земле начнут улыбаться, петь песни. Я даже перевернулся на спину, раскинул руки и хохотнул.
— Не всем, — сказал Юрка, — не радуйся. У Монашки, как только война началась, сына убили. У дяди Матвея — тоже. У него сын танкист, вся грудь в орденах. На фотокарточке видел. — Юрка помолчал, ковырнул еще раз землю, поднялся. — Пошли, — сказал он, — а то опоздаем.
Стараясь не отставать от Юрки, я спросил:
— А что будешь делать после кино?
— Не знаю. Похожу, постругаю. А может, на речку пойду — искупаться.
— Возьми меня с собой. Я тебе место рыбное покажу. Оно, правда, не мое — Дульщика. Да он не обидится. Там во какие голавли ходят. На кукане видел?
— Видел, — сказал Юрка и остановился. Он внимательно посмотрел на свой ножичек.
— Давно сделал? — спросил я.
— Это не мой, — сказал Юрка.
— Что, выменял?
— Нет, — ответил он и смущенно признался: — Я его отнял. Еще давно отобрал.
— У какого-нибудь шкета?
— Нет, — сказал Юрка и протянул ножичек мне. — На, передашь его… — Юрка не сказал кому и буркнул: — Ладно, я сам.
— Да чего ты, давай. Передам кому надо.
— Не, я сам, — сухо бросил он и спешно зашагал к детдому.
В столовой было сумеречно и душно. Перекрывая громкий шепот и возню мальчишек, уже трещала динамка. Нам с Юркой достались дальние неудобные места. Начался фильм про моряков. Немцы рвались к Севастополю, и они, наверное, захватили бы его, если бы не преградили им путь пятеро отважных в бескозырках. Они обвязали себя гранатами, закурили последнюю цигарку, одну на всех, и по очереди начали бросаться под вражеские танки.
Подвиг матросов так поразил ребят, что после окончания фильма мы только и говорили о героях и героизме. Мы даже по нескольку раз переспрашивали друг друга: «А кем воюет твой отец?». И оказалось, что почти у всех ребят отцы во флоте. Спрашивали об отце и у меня. Я не мог признаться, что он сидит в тюрьме, и отвечал уклончиво: «Кто его знает, он мне не пишет об этом». А самому было мучительно стыдно сознавать свою ложь и то, что мой отец совсем не герой, а заключенный.
Клешня хвастал больше других. Время от времени он широко обводил свою грудь от плеча до плеча, показывая, сколько у его отца — генерала — всяких наград.
— А до Берлина дойдет, так ему и вешать некуда будет, — огорчился Клешня.
— Ордена будут за ним на подушечках носить, — участливо подсказал Кузнечик.
— Дурак, — обрезал Клешня. — На подушечках — это когда за мертвым. А моего отца нельзя убить, он бабушкой заговорен. Она ему такое слово сказала, что никакая пуля не возьмет.
— Ты тоже это слово знаешь? — спросил Рыжий.
— Конечно, знаю, — небрежно бросил Клешня.
— И никакая пуля тебя не возьмет? — пискляво и восторженно спросил тот самый шкет, который посмеивался над Дульщиком.
— А ты как думал, конечно, никакая.
— И даже граната? — все больше удивлялся шкет.
— Граната тоже, — уже несколько неуверенно ответил Клешня.
— И даже бомба? — спросил Кузнечик с недоверием.
— Ну, если прямое попадание, то еще может быть, — неохотно сдался Клешня. — А вообще-то я могу даже под колесо лечь — и хоть бы что, — поспешно добавил он.
— Ай-ай, зачем опять врешь? — возмутился подошедший Юрка.
— Заткнись, — огрызнулся Клешня.
— Я-то заткнусь, я не генерал, — съязвил Юрка. — Только и ты помолчи мала-мала. Сам соврал, дай другим соврать.
Юрка говорил так смело и уверенно, будто нарывался на ссору. Мы стали ждать стычки. Но Клешня лишь пренебрежительно бросил:
— Пойдем, посмотришь…
Почти вся наша группа направилась за двухэтажную школу к склону горы, где обычно ребята скатывали колесо от сенокосилки: массивное, зеленое, с острыми шипами.