Чувства и вещи
Шрифт:
Он же с трибуны:
«Неузнаваемо изменился внешний вид наших строек. Если когда-то только в резиновых сапогах можно было попасть на объект, то теперь ходим в тех же легких красивых туфлях, что и на собрания хозяйственного актива. (Веселый возглас из зала- „Покажи ноги!“) Но и тут не все, конечно, хорошо. Мы давно уже ставим вопрос о том, чтобы устроить аллею Почета наших лучших людей. Но постройком не может выделить денег на фотографирование. То и дело, говоря откровенно, летят на ветер тысячи, а тут не в силах найти 50–100 рублей. А люди у нас замечательные! И на монтаже, и на несвойственных им работах показывают высокие образцы».
Читатель, видимо, и сам уже заметил любопытный парадокс: те, кого я цитировал выше, в откровенных и непринужденных беседах со мной, то есть, по определению Степана Соловьева, в «сценах из частной жизни», выступали как государственные люди, рассуждающие компетентно и заинтересованно об общем благе, на собрании же, с трибуны, то есть, по-существу, в «сценах из общественной жизни», они выступают как частные лица, как уклончивые краснобаи. Может быть, самая замечательная психологическая особенность эксперимента с «параллельными местами» заключается в том, что мои собеседники, встречаясь со мной после собрания, не испытывали и тени неловкости, — очевидно, они воспринимали собственное поведение как совершенно естественное. Эти две роли — общественного человека в частной жизни и частного в общественной — они совмещали как нечто само собой разумеющееся. Заговорив с одним из них после собрания («Зачем же вы выступали, если не было ни желания, ни решимости говорить по существу?»), я услышал еще одно определение трибуны: «Она как магнит: и не хочешь, а идешь…» Это была, конечно, шутка. Остальные отвечали серьезнее и раздраженнее, заканчивая объяснение сакраментальным: «Я не оратор…» Однако чувствовалось, что про себя они думают иначе, — они и выступили именно потому, что чувствовали себя «ораторами», ибо трибуна в их понимании не рабочее место, а декоративная конструкция, парадное сооружение.
И трибуна, и слово с трибуны для них вещи — в самом вульгарном, бездуховном смысле.
Чтобы быть верно понятым, отмечу: даже и на этих собраниях, обсуждающих совершенно конкретные вопросы деятельности цехов или участков, возможны в речах ораторов более или менее «глобальные» отступления. Мир и сознание людей со времен Цицерона, утверждавшего, что оратор должен ограничиться повседневными, общественными нуждами сограждан, изменились неузнаваемо. Сегодняшний человек, а в особенности наш соотечественник, живет большой жизнью человечества, планеты, и нет ничего удивительного, что это современное мироощущение наличествует часто в речах строго деловых, окрашивает их, сообщает им определенную патетичность. Но особенности речей подлинно деловых в том и заключаются, что «малые» дела органически и конструктивно сопряжены с историческими событиями и точное содержательно-предметное мышление оратора отнюдь при этом не страдает.
Желание бежать от острой конкретности в псевдовозвышенную беспредметность с современным «планетарным» мироощущением ничего общего не имеет… Конечно, на тех же собраниях, где я наблюдал моих собеседников, было немало острых, содержательных выступлений подлинно государственных людей, для которых трибуна именно рабочее место. И уж конечно подобный стиль полностью господствует там, где господствует нравственный климат, определяющий сегодня жизнь нашего общества, климат, поощряющий развитие критики. Ибо самая существенная особенность «параллельных мест» заключается в том, что критика, как при выполнении несложных арифметических действий, остается «в уме» говорящего.
Гораздо легче осудить опасение расплаты за критику, чем полностью устранить порождающие его объективные и субъективные обстоятельства: нездоровый общественный климат в коллективе, больное самолюбие работников, беспринципность, культ парадности, карьеризм… Наше общество борется с этим непрестанно. «Самая суть коммунизма, — говорил Л. И. Брежнев в докладе „О пятидесятилетии Союза Советских Социалистических Республик“, — определяется тем, что граждане обладают высокой степенью сознательности и чувством ответственности перед обществом, высокими нравственными качествами».
Но сегодня еще не стали, к сожалению, музейной редкостью ни начальники строек, косящиеся на прорабов за нелицеприятные речи, ни начальники цехов, умалчивающие о том, что может «ранить» директора завода, в надежде на лучшее место под солнцем. Вот в их-то понимании трибуна — не рабочее место, а барокамера.
Работать на трибуне — это конструктивно мыслить, с максимальной конкретностью критиковать, откровенно советоваться, быть живым человеком, а не говорящим манекеном.
6
Написал «говорящий манекен», и опять ожили в памяти строки из дневника Ивана Филиппчука:
«Инженер Н. сегодня шутил: в наш век машины делаются людьми, а люди — машинами…»
Но это, разумеется, не больше чем игра словами.
Я много писал в моих книгах о радости узнавания человека, о том, что для этой радости не нужно жалеть труда души. Радость узнавания — тоже творчество, и мы в нем, как и в человеческом общении, тоже бываем подобны художнику. Чуть было не написал: художнику-реставратору… Действительно, надо уметь «снимать» случайные, аляповато-пошлые, безвкусно-вульгарные, бездушно-казенные наслоения, обнажая под ними «лики духовности», и не успокаиваться, пока красота этих ликов (само сопоставление с реставратором тянет это архаическое слово) не засверкает отчетливо и резко. И вот совершается обыкновенное чудо: в, казалось бы, заурядном, с банальной речью, с сегодняшним «стереотипом» поведения, будто бы душевно бескрылом человеке, ну, скажем «девушке из секции готового платья» (беру для наглядности одну из героинь недавно опубликованного романа В. Амлинского «Возвращение брата»), постепенно высветляется удивительная нежность, нежность, обладающая каким-то тусклым матовым блеском, нежность, в которой что-то старинное, «вечное», шекспировское, странно соединенное с сегодняшней сверхвоспиимчивостью и ранимостью.
И мы чувствуем: ткань души не омертвела она усложнилась, волокна ее стали тоньше и еще чувствительнее (и не от этого ли защитный порыв в глубь, чтобы труднее было поранить или пораниться самой?).
Кстати, было время, когда нервная и напряженная жизнь угадывалась за маской аристократического безразличия, как видим мы это на многих старинных портретах, — сегодня она порой угадывается за маской банальности, закрывающей, защищающей то, что особенно нуждается в защите.
О любой эпохе можно судить по письмам ее современников. Недаром историки часто жалеют о том, что утрачены эти живые, непосредственные свидетельства человеческих отношений нравов, обычаев…
Несколько лет назад в «Известиях» был напечатан мой очерк «Георгины». В нем рассказывалось о судьбе Шарлотты Ивановны Петрусевич. Ее муж Геннадий Иванович был человеком талантливой, широкой души; бывший конармеец, строитель железой дорог, он увлекался созданием новых сортов георгинов, Они украсили землю на севере и на юге, Шарлотта Ивановна мужественно делила с ним неспокойную жизнь — труд, мечты и странствия. Когда он умер, она сама создала удивительный георгин — в его соцветии горят краски вечернего неба — и назвала его «Воспоминание о Петрусевиче».
После опубликования очерка Шарлотта Ивановна получила около двухсот писем — из Карелии, Закарпатья, Киргизии, Якутии… Порой на конвертах мелькали названия вовсе незнакомых ей маленьких городов — Хуст, Бобрка, Усть-Кут — и песенные имена деревень — Веселые Звоны, Ключи, Белые Камни…
Вот несколько из этих писем:
«Глубокоуважаемая Шарлотта Ивановна, друг нашего друга! Не удивляйтесь этому обращению. Я все сейчас объясню. Нас осталось в живых трое: я и Дунканы — Мария и Петр. В день моего рождения мы собрались у меня по традиции и Петр с восторгом развернул передо мной газету: „Читай, Анна!“ Я увидела название „Георгины“ и подумала, что он отложил этот номер ради моей любви к саду. „Нет, ты читай сейчас“, — сказал он. Я стала читать, у меня захватило дыхание. Я узнала, хотя и поздно, о нашем незабвенном друге Геннадии Ивановиче Петрусевиче.
Пятеро нас было неразлучных в конармии Буденного: Геннадий Иванович, я с мужем и Дунканы — Мария и Петр. Душой этого содружества был Ваш муж. Мне воспоминание о нем особенно дорого. Он спас мне жизнь.
Весной мы переезжали Донец. Лед уже был ненадежен, передние переехали, а моя лошадь стала тонуть. Я ухватилась за кромку льда, закричала. Геннадий Иванович соскочил с седла, кинулся в ледяную полынью, вытащил меня. Мокрые, на его коне помчались мы догонять нашу часть. Меня назвали его крестницей.
А однажды я увидела рядом с ним в седле избитого мальчика лет двенадцати. Он поручил Васю мне, я его выходила. Потом Вася ходил в разведку и его убили. Вот было горе! Геннадий Иванович положил на его могилу букет васильков. Он мне сказал в тот день, что самый любимый его цвет — синий
Через год я уехала домой, потому что ожидала ребенка. Расставаясь, мы все пятеро дали клятву где бы кто ни был, извещать друг друга о себе Я работала в ревкоме. Вернулся муж, стал работать военкомом. Потом и Дунканов послали на советскую работу в соседний город.
Во время налета банды Махно мужа моего убили Я осталась с двумя детьми… Много пережито, милая Шарлотта Ивановна! Сына я потеряла в Отечественную воину.
Мне было тяжело все эти годы не иметь вестей от Геннадия Ивановича. И некого винить. Войны и стройки, стройки и войны… Сегодня — на севере, завтра — на юге. Из очерка я узнала, что он строил железные дороги, мосты, тоннели, а в конце жизни написал книгу „Георгины“. Если можно, вышлите ее мне. Этот труд будет напоминать о любви нашего друга к родной земле.
Я тоже страстно полюбила деревья и цветы В моем саду — амурский виноград, облепиха, фруктовые деревья… Хотела бы я, чтобы расцвели в нем и георгины, особенно тот небывалый по красоте синий-синий цветок, который вывел Геннадий Иванович. Петр Дункан говорит, что он пошел бы пешком к Вам в Москву за тем сказочным цветком, да стар и болен, не слушаются ноги, даже по комнате ходит с палочкой. Поэтому, если можно, пошлите клубень
Вот и сидели мы трое за столом в день моего рождения, вспоминали нашу суровую молодость, плакали и смеялись. Напишите о себе, Шарлотта Ивановна, друг незабвенного друга.
С сердечным приветом