Чуж чуженин
Шрифт:
— Это не моего княжича. Это не суженое, это не ряженое.
Князь хлопнул в ладоши в третий раз, и сундук оттащили в сторону.
Мстиша затаила дыхание, потому что в этот миг все взоры обратились на неё. Людское внимание в обычное время льстило и грело княжну, словно тёплые лучи солнца. Но нынче у неё похолодели кончики пальцев, в которые вложили что-то мягкое.
Княжна рассеянно опустила взгляд на руки, где теперь лежал кончик вышитого рушника. Мстислава изумлённо подняла голову, встречаясь с заплаканными глазами няньки. Она держала другой конец
— Пора, дитятко, — прошептала Стояна.
Нет! Княжна метнула полный отчаяния взор на отца, ждавшего её на крыльце, а затем на Хорта, мрачно и торжественно стоявшего за его спиной. Он показался ей выше и красивее, чем прежде. Впрочем, её ненависть к чужаку была от этого только сильнее.
Мстислава забыла, что можно моргать, что нужно дышать. Голова кружилась. Ей хотелось завыть — в голос, по-бабьи, — запричитать, кинуться оземь. Вот как, оказывается, выходят за нежеланного. Вот как отдают за нелюбого.
Мстислава силой заставила себя вспомнить о Сновиде.
Её ненаглядный, её жадобный.
Он ждёт её. Он не отдаст Мстишутому. Не отдаст чужому чуженину.
Это всё понарошку. Это всё не взабыль.
Мстиша вдохнула. Было так тихо, что она услышала тонкий шорох парчовых складок на груди.
Стояна легонько потянула, вынуждая княжну сделать крошечный шажок вперёд. Ещё и ещё.
Тата смотрел на неё, и от тёплого взгляда тоска, сдавившая сердце, понемногу отпускала.
Няня с поклоном передала конец рушника князю, и Всеслав вывел дочь к гостям. Хорт поклонился:
— Это моего княжича. Это Ратмирово суженое, это Любомировича ряженое.
— Отдаю тебе, Хорт Хотеславич, из рук в руки самое дорогое моё сокровище, дочь свою ненаглядную — Мстиславу Всеславовну. Довези же её до Зазимья здоровой и невредимой, храни пуще зеницы ока. Так же из рук в руки передай своему господину, а её жениху, княжичу Ратмиру, да молви мой отеческий наказ. Пусть смотрит за ней, поглядывает, любит да поуваживает. В обиду пусть не даёт, сам не обижает, от лихих людей оберегает.
Всеслав повернулся к дочери. Одарив её долгим прощальным взглядом, он расцеловал девушку в обе щеки и обнял.
— Будь счастлива, моя лисонька, — прошептал князь и следом опустил на лицо Мстиши белое покрывало.
4. Побег.
Они были в пути второй день, а Мстиша никак не могла поверить, что не грезит, что это всё не затянувшийся страшный сон. Украшения с лошадей и повозок были в первый же вечер сняты, праздничная одежда спрятана в укладки, и ничто больше не напоминало о свадьбе. Дорога предстояла неблизкая, ехать решено было тайно и споро.
Первым, что сделала Мстиша, скрывшись из глаз провожатых, — в ярости сдёрнула с лица ненавистный плат. По обычаю, принятому в Медыни и Зазимье, по приезду жених снимал его с невесты кнутовищем. Не бывать же этому! Пусть чужая воля запоручила Мстиславу постылому Ратмиру, принадлежать ему она не станет! Лучше погибнуть, чем выйти замуж за оборотня.
Впрочем, прятать покрывало в дальний сундук княжна тоже не собиралась. Видит Пресветлая Пряха, оно ещё сослужит ей службу.
Мстислава с тоской глядела на проплывающие мимо наполовину сжатые нивы, на вспаханную под весну зябь. Должно быть, в Осеченках поля те же. Те же, да не те же. Всё там будет иное. Чуждое.
Как назло, на ум пришла песня, что затянули перед отъездом безглуздые девки.
Уж отвезли меня да повыдали
На чужу-то да на дальнюю сторону,
На злодеюшку да незнакомую,
Куда кончики не сбегаются,
А добры люди не съезжаются.
Там кукушье да кукованьице,
Там петушье да воспеваньице,
Там лягушье да воркованьице,
Там медвежье да жированьице
И уж волчье завываньице!
Вот чего-чего, а волчьего завываньица она минует. Пускай в Осеченках всё чужое, главное, там будет ждать Сновид. Родной, любый, ненаглядный Сновид.
Станут ли они править свадьбу Осенинами, как полагается, или не будут откладывать?
Мстиша сделала глубокий вдох и выше подняла голову, приободряя себя мыслями о предстоящей встрече с молодым боярином. Но эти попытки пропали втуне. Тревога нарастала, а сомнения проедали в былой уверенности всё большую брешь. Чтобы отвлечься, княжна повернулась к Векше.
Чернавка, никогда не бывшая болтливой, и вовсе не проронила ни слова с тех пор, как их поезд отбыл с княжеского двора. Молчаливой тенью она сопровождала свою госпожу на всех привалах, без подсказки предугадывала её малейшую прихоть, внимала каждому взгляду, но делала это отчуждённо. Трудно было поверить, что эта замкнутая девушка с бескровным лицом устроила столь боевитый приём Ратмирову посольству. Чем ближе они становились к землям боярина Внезда, тем бледнее делалась Векша.
— Подай пряник, — лениво приказала княжна, и служанка, ушедшая глубоко в свои потаённые думы, вздрогнула, едва не выронив веретено, с которым не расставалась всю дорогу.
На насмешки Мстиславы она лишь отвечала, что, мол, негоже чёрной девке сложа руки просиживать. Векша убрала работу и потянулась за кульком со сладостями. Раздражённая нерасторопностью чернавки, Мстиша вырвала весь мешочек.
— Ну, чего ковыряешься? — Она сердито заглянула внутрь. — Вяленица тоже сгодится.
Мстислава кинула в рот горсть засахарившихся кружочков, но, недолго пожевав, выплюнула репу.
— Тьфу ты, во рту вязнет!
Кушанье не развеяло ни скуки, ни тоски, изъедавшей княжну. Отбросив мешок с лакомствами на колени Векше, Мстиша распорядилась: