Чужое небо
Шрифт:
Но он вдруг распахнул до этого крепко зажмуренные глаза и посмотрел прямо на нее, ей в лицо, и глаза у него стали страшные, почти черные от расширившихся в ужасе зрачков, и в то же время безнадежно потерянные в безысходности, умоляющие громче любых слов.
— Я не хочу тебе навредить, — сказал он подрагивающим, но уверенным голосом и живой рукой внезапно ухватил ее за запястье, словно ища телесного контакта. — Пожалуйста, ты только… не молчи. Говори со мной. Просто… просто, чтобы я слышал.
Массивные замки сработали почти одновременно, надежно сковав железную конечность сразу в двух местах. Лоб Баки покрылся испариной.
— Ты выполнил домашнее задание, —
— Какое еще задание? — запоздало переспросил он, всеми силами отвлекаясь от ощущения осторожных прикосновений, отнимающих полотенце от его плеча, прикосновений, от которых импульсы уже бежали в его мозг, посылая руке ответные сигналы — пластины шелестели и двигались по направлению от плеча, от точки контакта, к запястью, заставляя пальцы сжаться в кулак. Будь он посмелее, он бы улыбнулся ей в ответ. Будь ему самую малость проще говорить, он бы сказал ей, что Джеймс Бьюкенен Барнс уже давно закончил школу, но… Но. И оно все меняло. Способность легко и непринужденно поддержать беседу у него забрали, как забрали и некогда отточенное до совершенства умение флиртовать и завлекать девушек, которые неизменно проявляли симпатию к молоденькому сержанту.
— Ну… официально это было задание Смирнову и его орлам, но… В общем, как я и надеялась, вы отлично поладили. Мне нравится твоя стрижка.
Баки как раз собирался с духом, чтобы поговорить на тему охраны, и вот так удачно подвернулся готовый шанс, спрашивай — не хочу, но… она упомянула стрижку, она заметила стрижку — и все его скрупулезно выстроенные в логичную последовательность мысли снова перетасовались, точно карточная колода в умелых руках.
Может, это вконец неправильно — думать так в его положении, может, его за это накажут, а может и вовсе заберут воспоминания об этом — он ни в чем не мог быть уверен, но что-то новое занялось в нем после ее слов, или, быть может, всего лишь хорошо забытое старое? Баки польстило даже не одобрительное «нравится», а, скорее, сам факт, что кто-то посторонний заметил перемены в нем, что кому-то постороннему не все равно, что впервые за бесконечно долгое время это было не то внимание, что обычно уделялось ему во время пыток или на операционном столе, сопровождаемое словами: «Следите, чтобы не умер».
— Это ты сказала им, чтобы они меня…
Перестали считать обезличенным объектом? Не бросили в одиночестве?
— …Подстригли? — закончил вопрос Барнс, когда нашел кратчайшую и наиболее безопасную формулировку для одолевающих его разрозненных мыслей.
Вглядываясь в ее лицо с любопытством маленького ребенка, он ожидал любой реакции, но определенно не той, с которой обречен был столкнуться.
Она покраснела — это острый глаз Барнса заметил даже на фоне пестрой цветовой гаммы побоев, и это повергло его в ступор. Он забыл, что сидит в кресле с обездвиженной рукой. Забыл даже о том, поднимающем разом все волосы дыбом чувстве опасности, которое диктовало ему вырваться и уничтожить источник дискомфорта во что бы то ни стало.
— Я… я подумала, что ты, возможно, хотел бы… постричься. Но не была уверена, что вправе тебе это предложить. Вы, мужчины, и особенно военные, больше склонны доверять мнению и навыкам друг друга.
Она покраснела. Не от злости за то, что ее не удовлетворили его слова или действия. Она покраснела, потому что… что? Постеснялась? Смутилась?
Барнс мыслил всегда по-разному: иногда на русском, иногда (в последнее время
Резкая боль швырнула его в реальность на головокружительном аттракционе из эмоций и физических ощущений — он дернул плечом, всецело положившись на сдерживающую силу оков, но движение вышло неожиданно слишком свободным, моментально вздернув его со спинки кресла в положение сидя.
— Хэй, тише… — голос зазвучал успокаивающе, но, опять же, не испуганно, а руки она держала на расстоянии открытыми ладонями вверх. Между пальцами у нее была зажата белоснежная скрутка марли, конец которой, как Баки только что рассмотрел, уже был на несколько широких витков обернут вокруг его левого плеча. — Уже все. Почти закончила. Осталась только повязка, — словно предвидя его недовольство, хотя он даже не планировал его как-то выражать, продолжила: — чтобы ее наложить, мне пришлось тебя освободить. Все хорошо.
Все и правда было хорошо. Умом Барнс это понимал, но вот с искусственными нервами (или что там у бионической конечности отвечало за чувствительность) сладить было куда сложнее. И если совсем недавно это его пугало, то теперь, скорее, злило и раздражало.
— Зачем сменили охрану? — решился на вопрос Баки, чтобы хоть как-то отвлечься от ощущения скованности бинтами.
— Приказ начальства, — она сказала, точно отрезала, и ему не нужно было продолжения, чтобы понять, что тема запретна. Но она внезапно сама захотела продолжить: — Они не хотят, чтобы ты привыкал к окружению. А еще ты окреп физически, и они…
— Вооружились шокерами? — не удержался Баки, о чем моментально и очень сильно пожалел.
Закончив бинтовать, она стала собирать использованный материал и инструменты, застыв над подносом. Потратив немного времени на раздумья и внутреннюю борьбу, Барнс решил ни за что не упускать шанс, даже если сразу после его ожидало безвылазное одиночество в четырех стенах.
— Нет, я не имел в виду. Я не против, я только за, потому что…
Она вскинула на него удивленный взгляд. По обыкновению, от опаски за нарушение правил, Баки запнулся о собственные зубы, но быстро сглотнул ком и продолжил, пока мысль была свежа.
— …Потому что я знаю, я сильнее их. Эта рука, — Баки попытался поднять бионическую конечность до уровня глаз, но вспомнил о повязке и из уважения к чужим стараниям пытаться перестал, — делает меня сильнее. И я не… — признавать собственную слабость в чем-то очевидном для Баки Барнса до войны означало наступить самому себе на горло. Для Баки нынешнего это означало что-то вроде: «Я слаб, я слаб — да, бейте, пытайте, но ради всего святого… Не забирайте память». — Я не…
«…не контролирую ее», — сказал бы Баки, если бы смог выдавить из себя еще хоть звук, признающий его некомпетентность в обращении с собственным телом, насильно измененным в той ужасающей степени, которую он даже представлять боялся.
Он все еще сидел в кресле, вольный встать и уйти, но прежде разнести здесь все до основания, возможно даже, перебить охрану. Но он сидел и не двигался, а она стояла над ним, на расстоянии прикосновения, безоружная, беззащитная — и белый цвет ее халата, словно провоцирующая красная тряпка для быка — напоминал ему о некогда отчаянной и несбыточной клятве однажды вырваться и убить их всех до единого, обречь каждого на те же пытки, что достались ему за грехи, которые он даже не имел возможности помнить.