Чужой
Шрифт:
В свою очередь Эемурат гонур пристально посмотрел на Блоквила.
— Что, для нас пожалели даже тех рабов, которых всем раздаете, аксакал?
— Ты не проиграешь, гонур. Делай, что говорят, и езжай. Потом еще благодарить меня будешь. Если скажешь Пальвану ага, что так велел Сахыт челтек, он поймет.
— А может, сейчас не время благодарить за рабов, аксакал! Сейчас в Хангечене даже ослиный помет дороже раба. Так что мог бы и не упрекать, что одного раба дал.
— Да делай, что говорят, сынок… Причем, если ты продашь этого раба за бесценок, только проиграешь. Я должен был предупредить тебя об этом.
— Уж не курица ли он, несущая золотые яйца, яшули? Уж больно ты расхваливаешь его!
— Это пленный француз, гонур. Причем, говорят, очень образованный человек, все науки постиг…
Эемурат гонур предпочел бы вместо десяти грамотных рабов получить одного раба-крестьянина. Образованный раб ему не нужен был, он не собирался обучать детей. Ему нужен был раб, который мог бы пахать и сеять.
Эемурат гонур разглядывает предложенного ему раба и видит, что тот даже близко не подходит ему. И хотя телосложение и рост у Блоквила подходящи, руки его говорили о том, что никогда в жизни не держали лопату. Тонкие и длинные, словно девичьи, пальцы его больше подходили для игры на музыкальном инструменте.
— Грамотный мулла на поминках больше пригодится, яшули. Ты нам лучше вместо этого дай двух неотесанных гаджаров!
— Сейчас не время разбираться в муллах и муфтиях, братишка, — ответил Сахыт пальван и пошел в сторону. Уходя, повторил: — Давай, не будем спорить, пока все не образуется. Забери его сейчас. А уж посчитаемся потом…
Эемурату гонуру не оставалось ничего иного, как послушаться Сахыт пальвана.
Наверно, нигде больше нет таких открытых, доброжелательных, хорошо понимающих друг друга людей, как эти скотоводы, хотя по отношению к врагу они бывают безжалостны. У туркмен не существует различий между чабаном и главой племени…
Люди, прежде уводившие с базара Хангечен купленную скотину, сегодня угоняли отсюда рабов. Но, как ни старались аксакалы-распределители, как ни заставляли угрозами брать рабов тех, кто не хотел этого делать, цели своей они не достигли. Численность рабов уменьшилась не намного. Ведь восемнадцать тысяч — это такая огромная толпа, а она стала меньше всего на каких-то три тысячи.
Те пленные, которых не разобрали по селам и которые отсеялись сквозь редкие сита купцов из Хивы и Бухары, были вновь согнаны в Мервскую крепость. Решение их участи откладывалось до следующего воскресенья, и рабы знали, как пройдет каждый день их жизни в предстоящую неделю. Все та же грязь, ночные осенние заморозки, жалкая еда, чтобы только не дать умереть с голоду… Рабов же, попавших в руки купцов, ждала долгая, тяжелая дорога через барханы, которая неизвестно куда приведет. Тем, кому выпало вернуться в окрестности Мерва, сегодня же станет ясно, какая жизнь их ожидает.
Блоквил также отправился в ближний путь, по окончании которого и определится его дальнейшая судьба. Его повезли в вотчину гонуров, что примерно в фарсахе пути от Мерва. Пройти этот путь выпало на долю не одного французского пленного. По этой дороге шли около двухсот пленных рабов. Всех их гнали пешком со связанными за спиной руками.
У Блоквила руки также были связаны за спиной. Но он не был пешеходом. Он сидел сзади Эемурата на его коне. Конечно, когда у тебя обе руки связаны за спиной, сидеть в седле не очень-то и удобно. Но уж коли ты пленник, к тому же не можешь говорить со своим хозяином ни на каком языке, тебе не остается ничего другого, как выполнять все его распоряжение, отданные жестами. Блоквил боялся даже малейшим движением не угодить хмурому Эемурату. Потому что он может оказаться в еще более неудобном положении, чем сейчас.
И вообще, в последние дни Блоквил совершенно не видел улыбающихся людей. У пленных гаджаров не было никаких поводов для веселья. Жизнь, данная им Богом, как началась в муках, так и заканчивается в страданиях. К голоду и нужде добавлялась еще и острая тоска по Родине, по народу своему, по близким людям, и эта тоска не давала улыбке просочиться на их лица.
И у туркмен, хотя и одержали блестящую победу в короткой войне, никто не радовался, начиная от хана и кончая малой ребятней. Это было понятно. Раны от мучительной победы у них не скоро затянутся.
Поэтому все вокруг Блоквила дышало только страданиями, трудностями, посланными людям победой и поражением. Маленький мир Блоквила не был исключением.
По пути в селение гонуров пленный француз тоже не увидел ничего радостного, этот путь тоже был усеян слезами и горем. Вскоре после отъезда из Мерва он увидел сидящую у дороги прямо на земле старуху в лохмотьях. Своими кулачками, напоминающими два черных ореха, прицепленных к концам ее длинных худых рук, она колотила землю. Так она передавала равнодушной к людским страданиям черной земле переполнявшее ее тщедушное тельце горе. Вдруг она перестала бить землю, подняла вверх похожее на ладошку плоское морщинистое лицо, словно на нем не было ни глаз, ни носа, и заголосила:
— Не вернутся ли неры, ушедшие этой дорогой, ой!
Хоть одного из двух Господь не вернет ли, ой!..
Стало ясно, что в войне с гаджарами у нее погибли оба сына. Вероятно, она отдавала себе отчет в том, что сыновья ее по этой дороге не вернутся, потому что не обращала никакого внимания на проходящие мимо толпы пленных и сопровождавших их всадников. Она вышла на улицу, чтобы хоть как-то облегчить переполнявшую ее материнскую боль, ведь в доме сидеть просто нет никаких сил.
Высохшая от слез старуха напомнила Блоквилу о его собственной матери. Он представил то место на окраине Парижа, где кончается широкая улица под названием Елисейские поля. Там сидит исхудавшая от страданий Элен и голыми костяшками кулачков лупит землю и вспоминает своего сына. Она смотрит в ту сторону, откуда должен появиться ее сын. Точно так же, как туркменка на обочине дороги из Мерва в Гонур, француженка поет душераздирающую песню. И хотя взгляд глаз обеих матерей одинаков, причины, заставившие их страдать, были разными. Сыновья туркменской матери погибли, защищая от налетевшей на них черной силы себя, свою мать, свою землю. Сын же французской матери ушел добровольно, причинив своей матери боль и страдания.
И хотя Блоквил был всего лишь сторонним наблюдателем в той войне, которая многих матерей разлучила с сыновьями, он почувствовал себя виноватым в страданиях несчастной осиротевшей туркменки. Видно, такие же чувства испытал и Эемурат гонур.
Чтобы поскорее отдалиться от рвущих сердце воплей старухи, Эемурат гонур пришпорил коня. Плеть, которая должна была пройтись по крупу лошади, ужалила правое бедро Блоквила. Боль от удара плетеной камчой заставила француза закрыть глаза и прикусить губу. Конечно, это была случайность, но Блоквил воспринял этот удар как наказание для себя за слезы туркменской матери, к которым он, пусть косвенно, но оказался причастен.
Еще через какой-то отрезок пути большая дорога потянулась вдоль огромного кладбища. У дороги виднелись свежие могильные холмики, темные от влажного песка. Блоквил понимал, откуда здесь взялись десятки новых могил. Они стали следствием той кровавой бойни, свидетелем которой по воле судьбы стал француз.
Именно в это время к кладбищу Ходжаабдылла несли покойника. Блоквил знал, что мусульманина в последний путь всегда провожает много мужчин, и даже знакомые отправляются на похороны, чтобы совершить благодеяние.