Цитадель тамплиеров
Шрифт:
Поскольку Сибилла не знала, куда ее ведут, она считала, что ее беседы с отцом Савари — всего лишь богоугодное времяпрепровождение. И вот однажды августовским утром говорливый иоаннит мог поздравить себя с тем, что основная часть пути — от оплакивания ран Христовых до признания прав ордена госпитальеров на ведущее положение в Святой земле принцессой проделана. Она согласилась посетить госпиталь Святого Иоанна в Иерусалиме, этот монумент моральной мощи ордена, самую знаменитую и, может быть, самую большую больницу в мире.
— Она потрясена увиденным, — сказал отец Савари графу д’Амьену.
Достигнув решающего влияния на короля, великий провизор не без основания считал, что сегодняшний день ордена госпитальеров в некоторой степени обеспечен и надлежит беспокоиться о дне завтрашнем.
— За один этот день она пролила слез больше, чем за все время нашего общения, — самодовольно сказал отец Савари.
— Слезы — самая мелкая монета в кассе женской души, Савари.
— Только не у такой, как принцесса Сибилла, мессир. Не представляю себе соблазна, который собьет ее с пути истинного.
— Ну-ну, — сказал д’Амьен.
— К тому же я рядом с ней пять дней в неделю.
— Ваш дар известен, — кивнул великий провизор, — но дела, в которые замешана женщина, оценивать лучше по результатам.
Проповедник не стал спорить и почтительно облобызал руку великого провизора.
Ни один, ни другой не знали, что по возвращении в свою келью принцесса Сибилла нашла у себя на подушке некое письмо.
Совсем по-другому жила Изабелла в Яффе.
Она устроилась по-королевски. Каждое утро к ее выходу являлись десятки рыцарей, последовавших за нею из столицы. В Иерусалиме Бодуэн IV как-то сразу всем опостылел своими болезнями, затворничеством и скупостью. За последние четыре года он всего несколько раз появлялся перед подданными и со своими детьми виделся мельком. Его поведение порождало разные слухи. Но всем наскучило обсуждать, лихорадило короля накануне или у него желудок расстроен.
Дворяне, особенно молодые и бесшабашные, в Яффе при молодой принцессе жили довольно весело. Но обитатели Яффы не радовались. Сотня рыцарей с оруженосцами, слугами, лошадьми, как саранча на пшеничное поле, обрушилась на этот город. Вольные художники и мелкие авантюристы собрались в Яффу со всего побережья, от Газы до Аккры.
Сэкономив на Сибилле, Бодуэн выделил Изабелле приличное содержание, но только сама принцесса и ее мажордом, фантастически ей преданный эльзасец Данже, знали, до какой степени ей не хватает средств на увеселения.
Рано поутру, когда развеселая братия укладывалась спать, в городе и во дворце поселялась тишина.
Изабелла просматривала бумаги.
— Это что такое, Данже? Опять?! Тысяча двести бизантов?
— Да, Ваше высочество, — покашливая, отвечал сухой, как жердь, мажордом. — С учетом пени и налога.
— И каков же налог?
— Две пятых, Ваше высочество. В месяц.
— Почему же две пятых? Они сошли с ума!
— Они говорят, что брать с вас меньше они стесняются, боятся обидеть, Ваше высочество.
Изабелла встала из-за антиохийского столика, заваленного бумагами, и швырнула бумагу в камин.
— Что еще?
— Портовый пристав жалуется, что барон де Овернье зарубил на пристани лошадь кипрского купца.
— Чем ему не понравилась лошадь?
— Думаю, Ваше высочество, барон не попал по всаднику.
Изабелла усмехнулась, обнажив ровные зубы.
— Велите де Овернье заплатить за лошадь.
— Смею заметить, Ваше высочество, такие представления принято отвергать.
— Если бы барон зарубил купца, а тот случайно находился бы при оружии, в этом можно было бы разглядеть что-то рыцарское. Лошадь же — имущество. Достойно ли де Овернье покушаться на имущество какого-то купца? Простив барону, мы тем самым признаем, что он ведет себя неблагородно, не по-рыцарски.
Мажордом соображал в чем дело и соглашался.
— Вот именно. Я не желаю огорчать де Овернье и разрешаю ему заплатить за лошадь.
— Понятно, — кивнул Данже, — этот купец ошалеет от неожиданной милости.
— И впредь я повелеваю такие дела решать таким образом. И растолкуй всем, кто способен что-то понимать, смысл моего решения. Что касается Кипра…
Эльзасец не дал госпоже договорить:
— Кипр молчит.
— Это, наконец, странно. Гюи Лузиньян не показался мне молчуном.
Мажордом собрал пергаменты и направился к выходу. Остановился.
— Насколько я понял, у иудеев мы больше не одалживаемся. Две пятых!.. Тамплиеры дают деньги под десятую долю, и неограниченно…
Изабелла бросила взгляд на камин.
— Нет, Данже, ты не прав. Занимать придется у иудеев, даже если они потребуют больше двух пятых.
Лицо мажордома превратилось в вопросительный знак.
— Иудеям можно не отдавать, а тамплиерам — придется в любом случае.
В бело-красную залу дворца Великого магистра Рено Шатильонский вошел в ярости. В помещении находилось два человека — сам граф де Торрож и брат Гийом.
— …как какого-нибудь поваренка возили в корзине по городу! — шумел Рено. — В мужицкой телеге! Меня, чьи предки пировали за одним столом с Карлом Великим! Вы меня можете убить, но не унижать!
Граф Рено был громадного роста, статен, с пышной бородой. Словом, с виду образец латинского рыцаря, ну, и пьяница, забияка, мот, бабник. Оставалось выяснить, не дурак ли.
— Присядьте, сударь, — мягко сказал Великий магистр.
Подвигав усами, Рено Шатильонский опустился на табурет, расставил ноги и оперся правой рукой о колено. После недели пребывания в подземной тюрьме, его модные узкие шоссы были изодраны во многих местах, от роскошного блио остались лохмотья. Лишь острые длинные пигаши торчали вполне независимо. Появление этой обуви с загнутыми носами было обязано графу Анжуйскому, таким образом скрывавшему уродство стопы.
— В корзине вас доставили, сударь, исключительно ради вашей безопасности, — вступил в разговор брат Гийом. — И разве можно унизить дружеским участием? — брат Гийом встал. — Вас могли распознать. И донести о вас его величеству.
— Ну и что?! — с вызовом спросил рыцарь. — Почему нашего, Богом спасаемого монарха, должно интересовать известие о том, что граф Рено Шатильон разъезжает по столице?
— А вот почему, — брат Гийом взял со стола бумагу с большой королевской печатью и помахал ею.