Цитадель
Шрифт:
Им стыдно было признаться, но каждый в тайне надеялся, что Тамаа умрет скорее, чем очнется Долон, и они успеют предать тело земле, скрыв от его глаз. Пусть это было неправильно и даже жестоко, но семья не могла позволить Долону увидеть, во что Бокаса превратила его Тамаа, больше всех пострадавшую от мятежной преступницы.
Ко всеобщей радости, Кинтал отыскал и Клахема, пролежавшего в лабиринте больше суток. Старика от волнения хватил удар, и он был плох, но, все же, дышал. Тауш сказал, что резвость и подвижность к Старшему Брату, скорее всего, не
Бедный садовник, одновременно и лекарь, всклокоченный и еще больше поседевший, носился от темной к старику и обратно. Одному он ставил многочисленные длинные серебряные иголки и поил отварами, а другой готовил мази и присыпки. Он выбивался из сил и вышел из себя, когда ему донесли, что под главными воротами сидит рыдающая Чиа и просит впустить ее к Тамаа и Сахатесу.
«Только рыдающей девицы не хватает для счастья!» - злился Тауш от отчаяния.
Происходящее он принимал близко к сердцу и не мог равнодушно рассказать, что скоро ее подруги не станет, что в Цитадели опасно, потому что Бокаса скрылась, и что ему некогда. От переполнявших эмоций Брат схватился за голову и не знал, что делать.
Выручила Пена, которая спустилась к девочке и пообещала, что она скоро увидится с Сахатесом, и с Тамаа тоже, когда та пройдет испытание. Чиа счастливо заулыбалась, уверенная, что подруга обязательно пройдет проверку, ведь по-другому и быть не может, и убежала обрадованная. А подавленная Сестра поплелась в келью, чтобы поплакаться и поделиться горечью с Млоасом, ставшим за две с половиной седмицы близким и понимающим другом.
Первую седмицу они ругались, и она плакала, обвиняя Брата в случившемся и во всех грехах. Потом ругаться надоело, и начались разговоры обо всем. И совершенно неожиданно оказалось, что Млоас наблюдательный, остроумный собеседник, своими дурацкими шутками легко развеивающий грусть и обладающий множеством достоинств, важнейшими из которых были выдержка и терпение.
К концу второй седмицы у Пены зародились первые сомнения в своей идеальности, которые постепенно крепли. А когда призналась Млоасу об открытии, он долго смеялся и стал убеждать, что она, если не совершенная женщина, то почти. А к концу третьей, когда их заперли в одной келье, отнеслась к этому спокойнее, чем предполагала. Брат относился к ней уважительно и старался не докучать. Даже его полнота и намечающийся живот перестали ее отталкивать.
А когда их освободили, Пена с грустью поняла, что всю жизнь будет помнить о времени, проведенном наедине с Млоасом.
***
Как ни старались продлить сон Долона, на вторые сутки он внезапно открыл глаза.
Едва Виколот потянулся к мешочку, чтобы поднести пыльцу, Ло сипло выпалил:
– Не смей!
Жесткость и решимость, сквозившие в голосе, остановили Старшего Брата, хотя до этого он был полон решимости усыпить любым способом.
– Ты слаб.
– Дойду.
– А если нет?
– Донесешь.
Несколько мгновений они сверлили друг друга тяжелыми взглядами.
– Постарел, – подметил
– Из-за тебя, – попытался извернуться Виколот.
– Разве? Я жив.
Они снова замолчали.
– Все плохо, Ло! – Брат сжал зубы. – Мы не хотели, чтобы ты видел.
Долон заскрипел зубами, на лбу, глазах проступили морщины. Отдышавшись, стал медленно подниматься с постели.
– Помоги одеться.
– Не надо ходить к ней.
– Не твое дело. Убирайся.
Вздохнув, Виколот протянул штаны, рубаху и принялся помогать одеваться.
В полном молчании они проделали путь до сада. Когда подошли к кованым воротам, Долон остановился:
– Дальше сам, – и продолжал стоять на месте до тех пор, пока Брат не скрылся за поворотом ступенчатой дороги.
Наедине с собой, Ло покинули выдержка и уверенность, что сможет выдержать встречу. Задрожали ноги. Поступки братьев и сестер, подтверждали: с Тамаа произошло настолько ужасное, что они готовы хитрить и лгать, лишь бы не дать увидеть ее. Страх и жалость, исходившие от них, доводили до отчаяния, неимоверно давила вина. Не разбирая дороги, он спешил по садовой поросли, о которой они с Тамаа еще недавно заботились.
Он был с ней счастлив, и ее забрали. Жизнь безвозвратно переменилась.
Дрожа, под удары, трепыхающегося от тревожных предчувствий, сердца Долон подошел к дому и встал перед дверью, не решаясь войти.
Дверь медленно отворилась, и в потемках домика показалось бледное, уставшее лицо Пены.
– Не ходи. – обреченно просила она, тонкой рукой преграждая вход.
Долон осторожно убрал ее руку и шагнул внутрь.
Безысходность, страх одолели его. Задрожали ноги. Нужно было сделать несколько шагов, чтобы дойти до, лежавшей в углу, обмотанной бинтами и полотном Тамаа, и не мог.
Сестра почти бесшумно выскользнула, оставив Ло наедине с собой и Тамаа.
Приглушенная лампа едва светила. Среди облезлых, серых от пыли и грязи стен, обернутая белым фигура совсем не походила на его тоненькую, гибкую Тамаа.
На отяжелевших ногах, Ло медленно сделал шаг.
«Почему так много повязок?» - не сразу понял он.
«Будет скакать на четырех лапах и жрать помои вместе с уродом…» - в ушах ответом зазвенел злой голос Бокасы, и Долон упал на колени.
«Она меняется!» - пронзила страшная мысль.
Готов был опрометью бежать прочь, но болезненный стон Тамаа вывел из оцепенения. Ло подполз к ней ближе и замер.
Тело, покрытое влажным полотном, пахнущим травами, стало шире, больше, крепче.
Долон стиснул зубы, чаще задышал, чтобы не зарыдать, но глаза уже стали влажными. И как ни старался сдержаться, влаги становилось больше.
«Даже если выживет, как будет жить? Жизнь ли это будет?»
Не зная зачем, он освободил ее руку, привязанную ко вбитому в пол деревянному клину, и начал осторожно, как можно бережнее, снимать перевязь, чтобы прикоснуться, ощутить ее тепло, но едва увидел покрытую размокшими от влаги ранами кожу, замер.