Цунами
Шрифт:
– По-церковному что-то написано…
Они завозились, дело пошло.
– Епитрахиль, мать его за ногу!
– Ватник давай, ватник!
– А чё мой? Чё сразу мой-то?
Ругань, хохот.
– Тот же бомжара, вид сбоку.
Из траншеи показалась каска, черноглазый весело оглядел двор. Я сделал вид, что сплю. Когда открыл глаза, у ограды приткнулся куль.
Не веря глазам, я придвинулся, заглянул под кепку.
На меня смотрели пустые глазницы.
Никаких
Щелкая пультом, прыгал с одной пустоты на другую – как вдруг один канал ответил.
На экране появилась бежавшая навстречу дорога. Обычная зимняя дорога, по бокам которой тянется обычный еловый лес, как будто снимают глазами водителя. В течение получаса на экране ничего не менялось. Дорога, сосны. Узкие речки, и снова дорога, петляющая сквозь заснеженное пространство. Время от времени в полях мелькали деревни, погруженные в зимнюю спячку. Безымянные поселки с водонапорными башнями. Полустанки и снова лес, лес. Где его снимали?
Когда? По картинке определить невозможно. Вчера, а может быть, полвека назад.
Проснулся около полуночи, стал собираться.
На экране телевизора наступили сумерки, снег летел на лобовое стекло, как стаи планктона.
В “Апшу” пусто, только напротив меня устроилась девушка с компьютером. Я невольно стал следить, как ловко бегают по клавишам ее пальцы. “Как насекомые”.
Иногда она отрывалась от экрана, оглядывала зал – недоумевая, что она здесь делает. Кто эти люди. Останавливала взгляд на мне – изучающий, пристальный. И вместе с тем невидящий, как будто меня нет за столиком.
Странное лицо! Чем дольше я всматривался, тем больше меня интриговали плоские скулы. Большие и распахнутые глаза. Что именно заключалось в ее безбровом взгляде? В узких губах? Мне нравилась широкая переносица, улитки ушных раковин. Казалось, ее внешность составлена из фрагментов; как будто части лица взяли из разных касс.
И можно разглядывать каждую в отдельности – гадая, какому лицу она принадлежала раньше.
Ровно в два ночи к собору подвалила компания, но это были подвыпившие люди из кафе напротив. Роняя шапки и варежки, долго прощались, заполонив улицу. Чуть позже в переулке появился мужик в кроличьей шапке. Не оглядываясь, он по-хозяйски толкнул церковную калитку. Через минуту туда же прошмыгнул другой, потом еще.
И я просто повторил то, что видел.
В нос ударило чесноком и сырой известью. Когда глаза привыкли, различил предбанник, разделенный стеклянными перегородками. Уронив голову на тетрадь, под лампой спал сторож. За спиной на топчане лежал другой, укрытый свежим выпуском газеты “Сегодня”.
Я открыл еще одну дверь – судя по звуку, над головой своды.
– Николай Аполлонович! – раздался из темноты негромкий женский голос.
– Вы, что ли?
– Кулёма!
Она тихо засмеялась.
– Ладно, давайте за мной!
Подсвечивая мобильником, женщина скользнула вдоль стены. Я что-то промычал, стал рыться в карманах.
Стены второго яруса уходили под купол, на котором виднелись остатки росписей. Вдоль стен стояли гигантские полки или стеллажи. На них стопками лежали не то фолианты, не то огромные папки. А может быть, картины в рамах.
Спрятавшись между шкафами, услышал голоса. Они доносились из левой башни. Среди перекрытий и балок мерцал огонь лампы или свечки.
На шкафу белела табличка, я вытянул ящик.
“Хозяйственная Академия – Хокусай” – высветила зажигалка.
Внутри лежали обычные библиотечные карточки.
– Друзья! – Это говорил главный из них, Председатель.
Голос, звонкий и пришепетывающий, показался мне знакомым.
– Сегодня у нас особенный день! – Он торжественно поднял свечку.
–
Событие!
Я осторожно раздвинул книги, но Председатель уже поставил свечку.
Разглядеть лицо не удалось.
“Минеи Четьи Чудовские!”
И он победно обвел взглядом собравшихся.
– “Годуновские”! – ахнула та самая дамочка.
– Или “Годуновские”, как вы, Анна Аркадьевна, справедливо заметили.
Гости зашевелились, зачмокали. Один, в крупных очках на цепочке, стал потирать руки. “Как вам это, а, Степан Тимофеич?” Другой похлопал себя по ляжкам. “Невероятно! Лакомство!”
Дамочка высморкалась, остальные склонились над желтыми листами.
– Спешу заметить, экземпляр попал к нам далеко не полностью.
–
Председатель предупредительно отодвинул книгу. – Мы обрели только одну из двенадцати книг, Минею за первую половину ноября с житиями соответственно…
Он осторожно подцепил лист ногтем.
– “Святых бессребреников и чудотворцев Космы и Дамиана…”
– “Благоверного царя Юстиниана и жены его Феодоры…”
– “Святого Прокла, патриарха Константинопольского и…”
Страница с хрустом перевернулась.
– “…святого архистратига Михаила и прочих сил бесплотных”.
– Но и это, как вы понимаете…
Он облизал пересохший рот.
– Комплименты отцу Феогносту, друзья мои! Комплименты!
То, что я принял за пальто, оказалось рясой – на досках сидел батюшка, и я узнал в нем священника нашей церкви.
– …благодаря которому встреча с книгой оказалась возможной.
Тот склонил голову набок, вздохнул.
– Прошу вас, отец Феогност, – предисловие!
– Огласите, огласите!
Батюшка неторопливо вытащил бумагу, перекрестился.
– “А сих книг Миней тринадцать, занеже ноябрь месяц росплетен на двое. – Под сводами зазвучал его опереточный баритон. – А в них писаны: праздничные слова, и пророческия проповеди, и апостольские мучения и похвалы, и всех святых жития, и мучения святых мучеников и святых мучениц, и жития и подвиги преподобных и богоносных отец, и святых преподобных жен страдания и подвизи, и с новыми чюдотворцы”.