Цвет и крест
Шрифт:
Буржуй и пролетарии
Разбирают у нас теперь по всей Руси, кто буржуй и кто пролетарий. Хорошо бы спросить людей, в этом сведущих, как наши елецкие мещане причисляются: к буржуазному или к пролетарскому классу?
За крестьянами с испокон веков у нас все ухаживают: то закрепощают, то освобождают, то благословенные места им предлагают в Сибири, то выселяют на хутора и отруба, то обещают землю и волю. Сделать пока ничего не сделали, но хоть поговорили. И то спасибо.
А кто подумал о мещанском сословии?
У Нагавкина в чайной мы теперь постоянно спорим об этом. Нагавкин – коренной наш чернослободский мещанин; нагавкали на человека, и стал Нагавкин: жулик и жулик. Каждый день приходят в чайную ораторы и разбирают, кто буржуй и кто пролетарий. Вот однажды Нагавкин такой вопрос задает ораторам:
– Товарищи ораторы! Посредника торговли как считать, буржуй он или пролетарий?
– Посредник – буржуй, – сказали ораторы.
– Всякий посредник?
– Буржуй!
– И тот, что на своем пупе два яблока и три коробки спичек носит, тоже буржуй?
– Буржуй!
Подумал немного Нагавкин и вынимает из кармана всю свою канцелярию, показывает квитанции о своем кожевенном заводике: нефтяной двигатель заложен, сырые материалы заложены, кожи заложены, стены заложены. Потом квитанции о доме: все заложено, и с мебелью. И чайная заложена с чайниками и стаканами.
– Жена только не заложена, – сказал Нагавкин. – Ну, как же, товарищи, разобрали, кто я такой?
И вот получилось, что у человека – завод кожевенный, дом собственный, в доме чайная… А товарищи не могут решить, кто такой этот, буржуй или пролетарий?
– Жулик, и все тут, и голову ломать незачем, – сказали бывшие в чайной мужики.
Не обиделся Нагавкин – за что обижаться? – с этим рос: жулик и жулик, а все-таки и без ответа этих алчных, как он думал, людей не оставил.
– Товарищи мужички, – говорит, – время наше такое – вроде как Страшный Суд – душу как-нибудь надо спасать, не хочу на тот свет предстать жуликом. Принимайте у меня завод, будем кожи выделывать, и все, чтобы у нас общее было, а кто что заработает, тот то и понесет.
Наговорил им короб, два, тридцать коробов наговорил.
– Давай, – говорят, – чернильницу, бумагу, счеты!
Сидит Нагавкин за столом, бумага, чернильница, счеты, голову ломает, душу спасает. А вокруг бородатые на пальцах выкладывают, проверяют. Скоро ли мужик на пальцах мещанина проверит!
– Товарищи, – обижается Нагавкин, – я к вам всею душой, а вы мне будто не доверяете…
– Доверяем! – кричат.
Наслушались ораторов и то же себе:
– Доверяем постольку, поскольку ты нам доверяешь.
– Ладно, – говорит Нагавкин, – материалы все теперь учли: сорок тысяч, согласны?
– Согласны!
– А жалованье сами назначайте.
Тут спор, тут шум, тут галдеж:
Согласились. Стали считать, сколько в году рабочих дней и сколько праздников. Царские дни, конечно, выкинули, зато маленьких святых всех учли. Всего двести дней рабочих вышло в новой республике, а праздников сто шестьдесят пять.
Подводит итоги Нагавкин на счетах, а мужики на пальцах проверяют, переглядываются, перемигиваются.
– Триста тысяч! – объявляет Нагавкин.
– Двести сорок, – кричат мужики.
Опять считать, опять проверять: на пальцах так, на счетах по-иному. Как ни бились, все тысяч полсотни не хватает. И тут нашелся один, говорит:
– Товарищи, он нас обсчитал!
Нагавкин сидит и посмеивается:
– Ах вы, антихристы, в кои-то веки душу спасти задумал, а они – обсчитал.
– И обсчитал!
Пошумели, погалдели, с большой обидой разошлись мужики.
И так она у нас эта обида исстари ведется: мещане считают мужиков за ненасытных и алчных иродов и антихристов, а мужики мещан за христопродавцев и жуликов. В нынешнее смутное время мещане крестьян к самым злейшим буржуям причисляют, а за какого считать мещан – за буржуев или пролетариев? – не могут решить даже самые первые наши ораторы.
Русский чан
Бывало, в нашей деревне заходи во всякое время в любую избу по делу или без дела – хозяева дома, перекрестись на икону, садись на лавочку и сиди, сколько тебе вздумается. Теперь в гости ходят с предупреждением, как в городе, потому что в каждой семье завелась тайна, можно перепугать хозяев, занятых прятанием хлебных запасов.
Не знаю, есть ли у нас совершенно чистые люди, разве уж такие, у кого, правда, нет ничего: невозможно не прятать, это может сделать только человек, стоящий по развитию ниже собаки, которая тоже иногда лишнюю корку зароет в землю. Или это святой какой-нибудь человек не от мира сего.
Жертва не входит в состав революционной души нашего крестьянства.
Недавно я ночевал у одного приятеля и, уже лежа в постели, стал с ним разговаривать о самых надежных способах прятанья муки.
– Хорошо, – сказал я, – прятать в соломе: сухо – мука не греется.
– Нет, – ответил он, – намедни в омете у нас нашли рожь. Самое лучшее, я полагаю, прятать под себя: набейте мешок мукой и спите на нем.
– Тоже, – говорю, – не верно, намедни в нашей деревне нашли под бабой десять пудов – чуть не убили.
Хозяин перепугался и открылся мне: мы спим на муке. Много я хлопот задал хозяину своими словами, пришлось городить ларь, ночью тайно копать яму, заделывать.
Вот и попробуйте, зная все это, жить по-старому, зайти в гости, когда вздумается. Нельзя! Есть какое-то всеобщее убеждение в этой тайне почти каждой, даже голодной семьи, потому что множество тех, кто клянчит хлеба, тоже зарыли муку.