Цветы и железо
Шрифт:
«Вот возьму и расцелую! — думает Сашок. — В эти щечки, в эту родинку!»
«Какой он у меня хороший! — думает про него Таня. — И почему он такой нерешительный? Так хочется прижаться к нему и целовать долго-долго и крепко!»
Но Сашок не решается целовать ее на улице…
— Когда я оказался в плену, Танюшка, — говорит он, — я прежде всего испугался того, что уже не получу от тебя писем.
— И мне было так тяжело без писем, Сашок. Я много раз плакала. Когда никто не видел…
— Однажды мы шли по Низовой, аэродром там строили.
«Сказать, что это была я? Нет, не буду! Начнет расспрашивать, зачем там была, а отвечать я не имею права. Еще станет интересоваться, почему я и в другие дни не вышла на дорогу. Когда-нибудь расскажу!»
— Сашок, милый, хотя бы скорей война кончилась! — проговорила она.
— Я почему-то верю, что в этом году немцы не будут иметь такого успеха, как в прошлом. Наши подготовились. Теперь их врасплох не застанут. Знаешь что, Танюшка? Закончится война, мы к твоей матери явимся вдвоем. Супруги Щеголевы… Правда, это хорошо звучит?
Она не отвечает и смотрит на Сашка внимательным и любящим взглядом. И без улыбки она прекрасна. Во всяком случае, Сашок никого бы не поставил с ней рядом, ни с кем бы не сравнил ее — она совершеннее всех… Он берет руку Тани, бережно жмет ее. Кладет правую руку на плечо, нащупывает под платком тугие косички. Сжимает косички так сильно, что Таня жмурится, но ничего не говорят. И тогда Сашок обнимает ее обеими руками и целует. Они уже ничего не замечают или не хотят замечать…
— Хватит, Сашок, — просит Таня, но вдруг сама притягивает его голову к себе и горячими, по-детски припухшими губами ловит его влажные губы.
Они продолжают свой путь по берегу реки, до боли сжимая руки друг другу.
— Вот так бы и идти, идти всю жизнь, Сашок! — взволнованно говорит Таня и громко вздыхает.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Гельмут Мизель сегодня отменно учтив. Он усадил Никиту Поленова на диван, сел неподалеку от него, предложил дорогую сигару, такую крепкую, что у Поленова после первой затяжки, к удовольствию майора, заслезились глаза. Мизель улыбался, потирал руки и постукивал о пол носками начищенных сапог.
— Давно мы с вами знакомы, Никита Иванович, очень давно, — сказал он на отличном русском языке.
— Давненько, господин майор, — с поклоном ответил Поленов. — С октября месяца прошлого года, господин майор.
— Довольны вы тем, что тогда встретили меня около Низовой? — спросил Мизель.
— Да ведь как же не быть довольным, господин майор, спасибо вам! Куда бы я подался? Деревня моя сожжена. И партизаны не оставили бы меня в покое…
— Не оставили бы, — согласился Мизель.
«Что это гестаповец задумал? — спрашивал себя Никита Иванович. — И это вежливое приглашение
— Я у них, у большевиков, что бельмо на глазу, господин майор, — проговорил Поленов, теребя на коленях шапку. — Они своей высылкой меня со счета списали. Врешь! Жив Никита Поленов! — неожиданно крикнул он и тут же заморгал глазами, приложил руки к груди. — Извините, господин майор, сорвался, случается это со мной, злости у меня на них много.
— А в лагере? Как вы там сдерживали себя?
— В кулак всего себя сжал, так сжал, что и дышал не на полный дых, господин майор.
— Трудно было?
— Трудно, но надо, господин, майор, нельзя без этого.
«Что я разговорился? — вдруг спохватился Никита Иванович. — Может, он и вызвал для того, чтобы проверить, умею ли я играть и притворяться?» Чтобы Мизель не подумал иначе, чем думал о нем до сих пор, Поленов вытер рукавом пиджака нос, почесал в затылке.
— Нужда, господин майор, всему научит, — проговорил он. — Да ведь мужику и нельзя жить без хитрости, мужика с потрохами сожрут его же соседи. Я вот, господин майор, и богатым через хитрость стал.
— Понимаю. Что вы имели, когда вас раскулачили?
— Хороший дом, кое-какие машины, пару лошадок, трех коров, ну работников на сезон нанимал, так сказать, эксплуатировал чужой труд.
— Для кулака маловато, — заметил Мизель.
— Для других мест, может, и маловато, господин майор, а для наших мест много. Бедны наши места.
Сигара у Мизеля погасла. Он помял ее пальцами, прикурил, встал, прошелся по комнате, задержался у окна, с минуту что-то насвистывал себе под нос. Знать бы, о чем он думает! Никита Иванович решил, что до конца беседы он постарается сохранить это спокойствие, не будет ни о чем расспрашивать, а только слушать да отвечать на вопросы в манере жадного кулака Поленова. Мизель вернулся, сел на свое место.
— Да, бедны пришелонские места, — сказал он, словно все это время только и думал о том, чтобы обогатить их. — Бедны! А вам очень хотелось быть богатым, Никита Иванович?
Мизель даже не взглянул на Поленова, он легонько мял пальцами сигару и смотрел на нее.
— Как же не желать быть богатым, господин майор! — заулыбался и покачал головой Никита Иванович. — Да ведь без богатства не жизнь, а суета. В крови, можно сказать, было у меня это самое, чтобы богатым стать. И стал бы, господин майор, если бы не колхозы да не раскулачивание.
— Были такие планы?
— Были, господин майор, очень даже были!
Поленов говорил и поглядывал на Мизеля: не завраться бы, верит ли всему этому опытный разведчик? Но Поленов говорил так горячо и убежденно, что Мизель, кажется, верил в его искренность; он слегка кивал головой, едва заметная улыбка трогала его тонкие губы.