Цветы корицы, аромат сливы
Шрифт:
После ухода Ди Сюэли, не видя больше необходимости держаться нормально, упал на кровать и жутко разрыдался. На него укоризненно смотрели разнообразные лисы с иллюстрации к гу-ши на стене, где он сам же в свое время изобразил лисью вечеринку. Сюэли несколько раз резко поменял положение – пометался на кровати, сполз на пол, побился об пол… вот тут он почувствовал, что ему что-то сильно мешает. Просто реально мешает колотиться об пол. Он решил прояснить, что же так больно врезается в бедро, извлек из кармана хорошо забытую им яшмовую вещицу и подбросил несколько раз на ладони.
В эту минуту ему позвонил Андрей, историк.
– Слушай, если
– Не надо, – сказал Сюэли, медленно поворачивая в пальцах и рассматривая навершие. На обратной стороне полированной бляшки было врезано четыре иероглифа:
– Я и так могу назвать эпоху с точностью до двух веков. По начертанию иероглифов.
– На ней что, есть надпись?
Сюэли поскреб ногтем тусклую поверхность.
– Да, вот сейчас только заметил.
– И что написано?
– «Императорский театр теней». Династия Мин, примерно… шестнадцатый век… вашей эры.
– Позднятина, – Андрей сразу потерял интерес и отсоединился.
II. Императорский театр теней
Душным августовским днем, после полудня, Сюэли возвращался измотанный из архива – он искал теперь контрсвидетельства в надежде узнать, что обвинение его дедушки в предательстве было чепухой, но ничего не находилось. Бабушка вновь вышла из больницы. Ее голос звучал теперь чуть ли не слабее, чем отдаленный звон фэнлина, и Сюэли не находил в себе сил приставать к ней с вопросами о семейном позоре.
Когда он добрел до университетской охраны, то понял, что забыл студенческий в других джинсах. Пришлось через силу улыбнуться и мучительно долго записываться в книгу, диктуя паспортные данные. В здании было тихо, пыльно и пусто. Ребята из охранного предприятия «Дубрава» от всей души хотели пообщаться с экзотическим студентом, наладить с ним контакт.
– Konnichiwa знаете? – доброжелательно спросил его конопатый охранник.
Сюэли вздрогнул.
– Нет, – ответил он резко, может быть, даже немного слишком резко.
В начале сентября, когда все повозвращались с каникул, Сюэли обратился к Ди со странной просьбой.
– Было бы очень хорошо, – сказал он, – если бы Цзинцзин понравился какой-нибудь другой человек. Ты или… кто угодно другой. Нужно во что бы то ни стало сделать так, чтобы она отвернулась от меня. Я машинально вступился за нее раз-другой, помог с тем и с этим, увиделся опрометчиво раз наедине – и вот, понравился случайно… Но ее нужно спасти от меня, я… – он пытался подобрать слово, – порочен до мозга костей.
Ди понимающе покивал головой и пообещал познакомить Цзинцзин с одним прекрасным человеком, молодым преподавателем с их же собственного, геологического факультета, который был очень перспективной в этом смысле фигурой.
Стараниями Ди Цзинцзин через неделю уже оказалась наслышана об этом преподавателе как о небесной звезде, затем Ди эффектно их познакомил и устроил так, что через десять дней Цзинцзин, напичканная рассказами о том, какой это чудесный человек, уехала в Крым, в какие-то пещеры, на короткую минералогическую практику, которой руководил этот молодой преподаватель. Сюэли туда сознательно не поехал, чтобы
– Послушай, я имею право хоть что-то знать, – сказал ему как-то Ди. – Я ухаживал за кошкой! Что в этой легенде правда?
– Неправда, что я говорил с украинскими пограничниками на диалекте русского языка, которым пользуются на Украине, – я его не знаю. И неправда, что я спускался в пещеру без фонарика, потому что прекрасно вижу в темноте. Не вижу. Ну, все остальное… более или менее так и было, – сухо сказал Сюэли.
– Мне нет оправдания, – сказал Ди. – Но… он казался тонко чувствующим человеком.
– Где тонко, там и рвется, – буркнул Сюэли по-русски.
После того случая у Сюэли и Цзинцзин появилось выражение – «красная крышечка». Когда Цзинцзин и Сяолинь ползли по низким пещерным ходам, как им казалось, к выходу и надеялись уже скоро увидеть свет, они наткнулись на красную пластмассовую крышечку от кока-колы, оставленную раньше ими же, и поняли, что ползают по кругу. Это было непередаваемо страшно, они похолодели от ужаса. На крышечку они наткнулись четыре раза. Сюэли не только вынес Цзинцзин из этой пещеры на руках, но еще и бросил все свое остроумие на то, чтобы высмеять феномен красной крышечки, чтобы она не оставила ни малейшей травмы в психике Цзинцзин. С тех пор при словах «красная крышечка» они начинали ржать. Выражение это обозначало у них любой назойливый повтор.
На этом странные попытки переключить Цзинцзин на какого-нибудь другого человека закончились.
Увидев в объявлении Института Конфуция МГУ упоминание о награждении победителей конкурса сочинений «Я и китайский язык», Сюэли пожал плечами: формулировка темы была даже не провальна – она была за пределами его понимания. Если у них есть какие-то русские, которые хотят изучать китайский язык, надо же учить их тогда, а не издеваться. Он отыскал то место, где в МГУ гнездился Институт Конфуция, пришел к ним, представился как словесник, поскольку с кристаллографом никто не захотел бы об этом разговаривать, и предложил дать обучать эту группу учащихся ему, а в качестве темы для конкурса сочинений на следующий год не задумываясь предложил формулировку «Бамбук и светлячки».
– Ну, а нельзя ли все же… какую-нибудь другую формулировку? – спросили его.
– Можно «Светлячки и бамбук», – бесстрастно сказал Сюэли. – Но «Бамбук и светлячки» – лучше.
– Но… как же? Это ведь узко, мы хотели… чтобы все же словарный запас…
– Год поучатся писать про бамбук и светлячков, – тысяч пять иероглифов выучат, – равнодушно, но твердо сказал Сюэли. – И в знании древних авторов чуть-чуть хоть продвинутся. «Я и китайский язык»! «Я и мой китайский язык»!..
С тех пор три вечера в неделю у него заняты были обучением русских в Институте Конфуция.