Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
– Не придется нам, наверно, свидеться, сестрица, — говорила Юйлоу. — Желаю тебе доброго человека встретить. Да! Всякому пиру конец приходит. Ну, иди! Если просватают, дай знать, ладно? Когда мне уходить придется, может, загляну. Ведь как сестры жили!
Они расстались со слезами. Сяоюй вышла проводить Цзиньлянь за ворота и потихоньку сунула ей пару золотых шпилек.
– Как ты добра ко мне, сестрица, дорогая! — благодарила ее Цзиньлянь.
У ворот ее ждал нанятый старой Ван паланкин. Впереди несли сундуки и стол. Только Юйлоу да Сяоюй вышли проводить Цзиньлянь за ворота.
Они вернулись, когда Цзиньлянь села в паланкин.
Да,
НашаТак вот. Поместила старуха Цзиньлянь во внутреннюю комнату. И спать стала ложиться рядом.
Сын хозяйки, Ван Чао, к тому времени вырос в здоровенного детину и носил мужскую прическу, но ходил пока в холостяках. А спал он в соседней с ними комнате.
На другой же день Цзиньлянь нарядилась как и прежде, подвела брови и, встав у занавески, начала присматриваться к прохожим. От нечего делать она садилась на кан. То принималась пудриться да румяниться, а то начинала перебирать струны лютни. Когда же старуха уходила из дому, Цзиньлянь играла в домино или шашки с Ван Чао. Хозяйке было не до нее. Она либо муку сеяла, либо корм ослам задавала. А Цзиньлянь, целыми днями не отходившая от Ван Чао, увлекла парня.
Дождется бывало Цзиньлянь, когда старуха уляжется, встанет — будто малую нужду справить, — а сама в соседнюю комнату и прямо на кровать, к Ван Чао под бок. Проснется старуха, прислушается.
– Что это там за скрип? — спрашивает.
– Да это кот мышку под ситом ловит, а она пищит, — отвечает Ван Чао.
– Да! И мукой с отрубями обзаведешься, а душе все равно нет покою, — пробормочет спросонья старуха. — В ночь-полночь будят, грызуны проклятые! Спать не дают.
Немного погодя опять ее кроватный скрип разбудит.
– А это что еще за скрип? — спрашивает.
– Да это кот мышку поймал, — отвечает сын. — В щель под каном залез и наслаждается.
Приложит старая Ван ухо к кану. И верно, кот с мышью возится. Тогда только угомонится старуха. А Цзиньлянь натешится с молодцом, прокрадется и юркнет потихоньку под одеяло.
Вот несколько стихов с двойным смыслом про такую мышку:
Бледно-серая мышка, незаметный зверёк, обаяшка и пышка, хватких глаз уголёк. Бедной мышке непруха — сирота-сиротой! У хозяйки под ухом ее скромный постой. Гложет чёрствую корку, холода нипочём! Глядь, уж вырыла норку, застелила парчой. Заточила резочки, ковыряет изюм, яшму вставила в мочки, а с хозяйкой — сю-сю. Кутерьма среди ночи — тишина на заре… Глядь, хозяйкин сыночек уж в мышиной норе.Когда прослышал однажды Цзинцзи, что Цзиньлянь прогнали и что сватает ее старая Ван, взял он две связки
– Чего ты хочешь, сынок? — спросила Ван.
– Пройдемте в дом, там и поговорим, — предложил Цзинцзи.
Ван пригласила посетителя, и они вошли в дом, где Цзинцзи снял с глаз противопылевую повязку и обратился к хозяйке:
– Позвольте спросить, не вы ли сватаете Пань Шестую, одну из жен почтенного господина Симэня?
– А вы кто ей будете?
– Не скрою, почтеннейшая, я ее брат, а она мне сестра.
Старуха смерила его глазами.
– Какой такой брат! Нет у нее никакого брата. Ты мне голову не морочь! Ты, должно быть, зять Чэнь, не иначе! Летит всякая мошкара на приманку. Только ты ее у меня не получишь.
Цзинцзи улыбнулся, достал из-за пояса две связки медяков и выложил перед старухой.
– Это вам, мамаша, пока, на чай сгодятся, — проговорил он. — Дайте мне на нее хоть взглянуть. Потом я вас щедро награжу.
Завидев деньги, старуха принялась ломаться.
– Нечего о награждениях поминать! — отвечала она. — Матушка хозяйка наказала никого посторонних к ней не пускать. Не сойти мне с этого места. Но если тебе так хочется повидать пташку, пять лянов серебра выкладывай. Еще раз придешь, еще пять потребую. А взять задумаешь, сотню лянов стоить будет, не считая десяти лянов за сватовство. И зря нечего торговаться! А эти твои медяки в реку брось — не колыхнут воды. С ними тут делать нечего!
Понял Цзинцзи, что старуху так не уговоришь, вынул из прически пару увенчанных золотом серебряных шпилек весом в пять цяней, согнул, как у резаного петуха, ноги и опустился перед Ван на колени.
– Примите, матушка, прошу вас! — умолял он. — На днях еще лян донесу. Не обману. Дайте только увидеться. Поговорить надо.
Старуха, наконец, смилостивилась и забрала медяки со шпильками.
– Пройди! — сказала она. — Как поговоришь, выходи. И чтобы у меня не рассиживаться, глазки не строить! А обещанный лян завтра принесешь.
Старуха отдернула занавес, и Цзинцзи вошел во внутреннюю комнату.
Цзиньлянь сидела на кане и шила туфельку. Увидев Цзинцзи, она отложила шитье. Они оказались рядом.
– А ты хорош! — начала она с упреков. — Что ты со мной сделал! Нет у меня теперь ни деревни впереди, ни постоялого двора сзади. Заварил кашу, а кто расхлебывать будет? Меня опозорил, ненависть ко мне вызвал, а самого и след простыл? Навестить не придешь. Разогнали нас, баб, одну туда, другую сюда. А все из-за кого!
Она ухватилась за Цзинцзи и зарыдала. Старуха, опасаясь, как бы не услыхали соседи, одернула Цзиньлянь.
– Сестрица! Дорогая! — заговорил Цзинцзи. — Ради тебя я готов себя отдать на растерзание. Из-за меня терпишь напасти и позор. Как же я не хочу навестить тебя?! Да я только вчера узнал от тетушки Сюэ, что Чуньмэй продана столичному воеводе, а тебя у мамаши Ван сватают. Вот и пришел проведать да посоветоваться. Ведь мы любим друг друга. Как же нам быть? Расстаться? Но это невозможно. С Симэнь Старшей я разойдусь, вытребую у них золото и серебро, сундуки и корзины с добром, которые тогда поставили на хранение. Если же они не пожелают вернуть, в столицу Его Величества двору доклад подам. Тогда хоть обеими руками подноси, да поздно будет. А я под чужим именем паланкин за тобой пришлю, будем жить неразлучно как муж и жена. А почему бы и нет!