Дагда – бог смерти
Шрифт:
Андрей молчал, прекрасно понимая, что никакие попытки прервать поток ее упреков ни к чему не приведут, лишь подольют масла в огонь. В таких случаях он давно научился устанавливать защитный барьер – погружался в собственные мысли, отключаясь от обидных и резких слов, которые выкрикивала мать в запале.
«Надрываться-то она надрывается, но не работой, а криком», – думал он, дожидаясь окончания бури.
В квартире не убирает, одета во что попало, нечесана. И ведь нигде не работает! Все ее занятия – шпионить за отцом, да орать целыми днями. Надорвешься тут, конечно! Невыносимая стала… Говорит об отце, как о каком-то чудовище, будто бы это он загнал ее в тупик! А папа – нормальный человек! Работает, содержит семью. Только
Лариса, видимо, сообразив, что ответа от сына она сегодня не дождется, ткнула рукой в упавшую фаянсовую собачку и взвизгнула напоследок:
– Чтобы сейчас же убрал на место! Вечно все роняешь, и в кого ты только уродился, такой косорукий! – и, громко топая, вышла из комнаты.
Андрей аккуратно прикрыл за ней дверь, поднял собачку, внимательно осмотрел – не откололась ли опять какая-нибудь из лапок… Неожиданно откуда-то сверху, словно желая попасть в одну компанию с многострадальным животным, слетела небольшая картинка в картонной рамке. Она мягко спланировала и легла на пол прямо перед Андреем, будто просилась к нему в руки. Он поднял ее…
Это была копия старинной гравюры. На Андрея высокомерно и вместе с тем печально смотрела женщина, выпрямившаяся во весь рост, гордо подняв подбородок. На ней было длинное черное платье, шею обволакивал белый перистый воротник, из тех, что сейчас можно увидеть только в музее… Благородные черты лица, аристократичная осанка и величественный поворот головы – все это говорило о невозможности существования такой женщины в нынешнем мелочном и скандальном мире.
Андрей замер, глядя на эту царственную фигуру в простенькой картонной рамке. На какое-то мгновение ему показалось, что неведомая посланница давно ушедших времен так же пытливо, как он, вглядывается в его собственное лицо, словно пытается понять: кто он и зачем он…
Он хорошо помнил, как эта гравюра попала в их дом. После смерти деда Сабины Вильяма или «сэра Вильяма», как порой шутливо именовали его в доме, Лизавета стала раздавать всем соседям на память какие-то странные картинки из «англицкой» жизни. «Вы уж не сердитесь, – говорила она – уважьте нас, пожалуйста. Перед смертью отец очень просил меня подарить это людям. Каждому – по гравюре… Его посмертная воля… Возьмите, пожалуйста…».
И люди, конечно, принимали подношение, чтобы не обижать Лизавету, и только уже за спиной ее печально шептались, что, похоже, она совсем тронулась умом с горя.
Андрей встряхнул головой, отгоняя воспоминания, и вдруг заметил, что в самом уголке картонной рамки, вместе с гравюрой приютилась крохотная фотография Сабины, сделанная, видно, для какого-то документа. Девушка с фотографии смотрела спокойно и строго – совсем не так, как бывало, давно уже, лет пять назад, смотрела в жизни, вечно улыбаясь, сияя лучистыми глазами…
Внезапно острая болью пронзила душу Андрея. Неужели пять лет прошло?!
Он отчетливо, ясно увидел тот весенний день, будто это было вчера. Молодежь во дворе отмечала «отвальную» – Мишку Бурчилина провожали в армию. Конечно, пили, веселились – все, как положено в таких случаях. В их доме пьянками да гулянками вряд ли кого удивишь, потому никто и не останавливал пацанов – пусть, мол, веселятся, пока молоды… Только вот с утра… Казалось, до сих пор в его ушах звучат тоскливые, жалобные крики Лизаветы: «Сабинка! Сабинка!»
Он помнил, как утешали тогда ее соседи, как убеждали ее, чтобы не теряла она надежду, что не могла ее дочь сгинуть неизвестно куда, что вернется она, обязательно вернется.
Но это самое «вернется» тянулось день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем… И все чаще отворачивались соседи, не решаясь встретить взгляд измученных ожиданием глаз Лизаветы, чье лицо становилось
То же самое творилось и с Вильямом – дедом Сабины. После исчезновения любимой внучки он как-то сразу стал быстро сдавать: словно высох весь, и телом, и душой, сильно похудел и равнодушно смотрел прямо перед собой невидящими глазами.
В былые времена его странное для русского уха имя и туманное происхождение порождали среди жильцов дома самые невероятные слухи. Чего только о нем не говорили! То болтали, будто он бывший английский шпион, сдавшийся нашим властям. А то, наоборот, что его завербовала наша разведка в Англии, а когда там случился «провал», его переправили в СССР, чтобы спасти… Много чего болтали… Кем же был Вильям на самом деле – знал один Господь. Однако ни он, ни, тем более, сам сэр Вильям с соседями на эту тему не распространялись. Если же судить по той открытой, видимой жизни, которую он вел в их доме, люди ничего плохого сказать о Вильяме не могли. Все знали его как спокойного, порядочного человека, вот разве только – необщительного. Сам он в разговоры соседские не вступал, а на вопросы отвечал хоть и вежливо, но односложно.
Теперь, по прошествии стольких лет, во дворе уже никто не верил, что Сабина когда-нибудь найдется и что она вообще еще жива, но ради Лизаветы люди продолжали поддерживать самые невероятные и фантастические версии, из которых следовало всегда одно: дочка ее жива и обязательно когда-нибудь вернется. Исходя из нелепой русской жалости, люди считали, что пусть уж лучше Лизавета держится за эту зыбкую ниточку надежды, чем окончательно смирится со страшной реальностью.
Что касается правды, то ее, похоже, никто не знал. По каким-то едва уловимым признакам, взглядам, шепоткам, Андрею порой начинало чудиться, будто в их доме произошло что-то страшное, и тогда у него внутри оживал и шевелился колючий клубок подозрений. Он отгонял от себя эти тревожные фантазии, и никогда никому, включая и приезжавшую несколько раз после исчезновения Сабины милицию, не рассказывал о собственных смутных ощущениях.
В свое время пытался Андрей расспрашивать Володьку и Толяна, но те в один голос твердили, дескать, ушла тогда Сабина вместе с Мишкой, а куда – это им неведомо. Потом сообразил, вспомнил Андрей, что был же в тот вечер вместе со всей компанией еще один человек – Олег. Попробовал поговорить с ним. Но Олег на все его расспросы отвечал сплошными «не знаю». Мол, ходил он тогда за водкой, а когда вернулся, их – ни Мишки, ни Сабины уже не было.
– Я еще спросил тогда, где они? А Володька мне ответил: иди, поищи, может, под кустом где трахаются. Больше я ничего не знаю. Говорю тебе: не знаю, не знаю, чего ты ко мне пристал. Володьку лучше и спрашивай.
При этом Олег нервничал, раздражался, глаза отводил – видно, было ему не по себе ото всей этой истории.
Ровно через год после того, как пропала Сабина, по весне, как-то незаметно угас Вильям. Рано поутру приехала за ним «неотложка», забрала с сердечным приступом, и назад он уже не вернулся.
Несмотря на почтенный возраст Вильяма – он скончался на восьмидесятом году жизни, не дотянув буквально две недели до юбилея – Лизавета до самой его смерти воспринимала отца как единственную свою защиту и опору. Во многом – благодаря неутихающей, деятельной энергии этого человека, проявлявшейся буквально во всем: в том, как он брал на себя всю мужскую работу по дому, не позволяя дочери прикоснуться ни к молотку, ни к плоскогубцам; в том, как элегантно он одевался – мягкая серая шляпа, шелковый галстук, трость; в том, как прямо и гордо держал спину, с каким достоинством раскланивался со знакомыми на улице, как неизменно уступал женщинам место в общественном транспорте; в том, наконец, как ждал приближения каждой весны, с радостной надеждой поглядывая в окно на едва набухающие почки деревьев. Он был «стержнем» семьи. И вот стержень надломился… Семьи не стало…