Дальние снега
Шрифт:
— Бичо, бичо! (Мальчик, мальчик!)
— Ведра, тазы починям!
— Делибаши! (Головорезы!)
Почти у самого лица Нины небольшая быстрая птица тарби на лету заглотнула мошку и, сверкнув черным крылом, исчезла.
Нина, умывшись, достала платье из легкой светлой материи — такие носят еще подростки, — не по возрасту полной груди было тесно в этой одежде. На маленькие ножки с крутым подъемом надела тоже светлые вышитые туфли на низких каблуках.
Дверь приоткрыла белая, как лунь, няня Талала. Она все не могла привыкнуть к мысли, что ее Нинуца стала совсем взрослой, и по-прежнему пыталась помогать ей.
Талала в доме Чавчавадзе служила сорок лет. В детстве Нина любила слушать рассказы няни о старом Тифлисе.
— Здесь, Нинуца, были в давности леса, — певуче говорила она. — Один охотник ранил оленя, он добежал до серного источника, омыл рану и… скрылся в лесу. А другой охотник фазана подстрелил. Фазан в серное озеро упал и, как в горшке, сварился. Вот люди и стали говорить: «Это Тпилиси» — значит горячий.
А то рассказывала еще Талала о славном витязе Тариэле или сказку о злом горном духе Гуде, полюбившем девушку Нино из селения на берегу Арагви. Он разлучил накануне свадьбы Нино с ее женихом Сосико.
Нине всегда хотелось, чтобы сказка закончилась свадьбой, она даже просила об этом няню, но та неизменно отвечала:
— И рада бы, да правда не велит.
У няни почти все ее сказки почему-то были печальными: рассказывала ли она о прикованном к скале добром духе, бросившем вызов богам, или о карталинском несчастливце Сулхае, погибшем от рук разбойников.
Сама же Талала была воплощением доброты и жизнелюбия.
Сейчас, войдя в комнату, она спросила, ласково глядя на Нину выцветшими глазами:
— Чистишь копытца, арчви? [8]
— Пойду к Прасковье Николаевне…
— Скачи, скачи, арчви…
Семья Александра Гарсевановича Чавчавадзе — его жена Соломэ, дети, мать Мариам, — пока строился их собственный дом в Тифлисе, снимала небольшой флигель во дворе у вдовы Прасковьи Николаевны Ахвердовой. Сам же каменный дом ее стоял под горой, неподалеку от тихого Сололакского ручья, был окружен фруктовым садом, виноградником, и, чтобы попасть из флигеля к Ахвердовой, надо было перейти выгнутый мосток, переброшенный через ручей.
8
Серна ( груз.).
Прасковье Николаевне, в девичество Арсентьевой, минуло сорок пять лег. Жительница Петербурга, получившая образование в столице, она довольно поздно, тридцати двух лет, вышла замуж за вдовца из здешних мест, генерала Федора Исаевича Ахвердова, не побоялась двоих его детей — дочери Софьи и сына Егорушки. Вскоре у нее родилась и своя дочь, Дашенька. А через пять лет после женитьбы генерал умер. Прасковья Николаевна осталась в Тифлисе.
В доме ее всегда полным-полно народу: то зайдет стеснительный, неловкий Вильгельм Карлович Кюхельбекер, с которым Прасковья Николаевна была очень дружна; то часами в одиночестве музицирует Грибоедов; то подоспевают к обеду офицеры.
Но больше всего в доме Ахвердовой было детей.
Кроме своих, племянницы Ахвердова — Анны и еще более дальней родственницы — Вареньки Тумановой, юной княжны Маико, были дети Чавчавадзе — Нина, Давид, Катя.
Катя долгое время даже спала в одной комнате с Дашенькой.
В сущности, дома Чавчавадзе и Ахвердовой были одним домом, а семьи — одной семьей. Мать генерала Ахвердова была родной сестрой тещи Александра Гарсевановича. Жена Чавчавадзе — княгиня Соломэ, урожденная Орбелиани, — прибаливала, и Прасковья Николаевна добровольно взяла на себя материнские повинности и заботы.
Вместе с гувернанткой — изящной, скромной Надеждой Афанасьевной — Ахвердова довольно успешно справлялась с этим обширным, шумным пансионом, успевала всех обучать и музыке, и языкам и, будучи сама человеком строгих правил, воспитывала в них детей.
Правда, всех их детьми теперь уже вряд ли можно было назвать. Повзрослели Егорушка, Анна, Маико, Нина.
Младшие же — похожая на куклу, тихая хныкалка Дашенька, неутомимая выдумщица Катя, курчавый упрямый Давид, незаметные Сопико Орбелиани и Варенька Туманова — еще были сущими детьми и нуждались в неослабном внимании.
Нина, в легком шарфе, наброшенном на голову, оставила позади мосток через ручей и вошла в дом Ахвердивых.
Все здесь было бесконечно знакомо и мило ее сердцу: цветные оконные витражи коридора, спокойный блеск белых каминов, жаворонок в клетке на балконе, запах ванили, смешной азарпеша на буфете — вкруг медной бараньей головы кувшинчики и сосок — потягивать вино.
В большой гостиной на стенах — миниатюры, писанные акварелью самой Прасковьей Николаевной. К стене меж окон прислонились высокие, играющие менуэт часы. Возле двери, выходящей на широкий балкон, стояло фортепьяно — второе в Тифлисе — с нотами на пюпитре.
Открытое фортепьяно будто приглашало сыграть, и Нина, не утерпев, присела на стул, не нажимая на клавиши, пробежала по ним проворными пальцами, словно разрешая им порезвиться.
Дом наполнялся топотом детских ног, звонкими голосами, кто-то съезжал по перилам лестницы, где-то хлопнули двери.
В зал вошла Прасковья Николаевна. Ее красивое, почти без морщин лицо посветлело при виде Нины.
— Доброе утро, деточка!
Нина вскочила, подбежала к ней, на мгновенье прильнула.
Прасковья Николаевна внимательно оглядела свою воспитанницу. Взрослая, совсем взрослая… Спокойны большие, похожие на темные миндалины глаза… Слегка вьются коротко подстриженные темные волосы цвета зрелого каштана… Намечаются припухлости в уголках свежих губ. Точеные плечи и руки, темная родинка на мочке левого уха, сразу же над круглой сережкой, и еще одна — во впадинке на груди…
Легкая, грациозная, со станом полноватым, но гибким, Нина выглядела старше своих шестнадцати лет. В ней особенно подкупали плавность и изящество словно бы замедленных жестов, походки, в одно и то же время горделивых, исполненных достоинства, и таких естественных, бесхитростных, как вся она.