Дальние снега
Шрифт:
Александр растерянно посмотрел на сестру.
— Ну что ты, Маша, — виновато, торопливо заговорил он, — разве желаем мы смерти твоей? Не поняла ты меня. Для твоего же блага прошу — отпиши, а там видно будет. Помнишь, как царевичу Алексею Кикин сказал: «Клобук-то не гвоздями к голове прибит».
— Нет, братец, все я поняла, как след, — печально и твердо ответила Мария, — пишите прошение сами. Покуда оно дойдет, меня уж не станет.
Она повернулась и, тоненькая, хрупкая, пошла, а брат и сестра ошеломленно смотрели ей вслед.
И
…И впрямь тихо угасла Мария через полтора месяца, в день своего восемнадцатилетия.
Сибирский генерал-губернатор так же, как он недавно писал о Меншикове: «Не стало ноября 12 дня во исходе его жизни», — теперь готовно донес Верховному тайному совету, что «декабря 26 дня 1729 года Меншикова дочь Марья в Березове умре».
Зелен камень
В январе 1730 года в Москве по случаю предстоящего по власти божественной бракосочетания четырнадцатилетнего Петра II с княжной Екатериной Долгорукой собрались члены тайного совета, синода, послы, генералитет.
Дочь князя Алексея Григорьевича волоокая красавица Екатерина — хотя и сохла по дальнему родственнику, красавчику гвардии капитану Юрию Юрьевичу Долгорукому и влюблена была без памяти в графа Мелиссимо, шурина австрийского посланника Братиславского, — довольно охотно подчинилась требованиям отца и дала Петру II согласие на брак.
Алексей Григорьевич жил теперь как в тумане, шутка ли — будет отцом императрицы. Он совал всем, даже близким, руку для целованья.
А невеста прикидывала, какие заморские платья ей вскоре привезут, и не оставляла надежды на продолжение встреч с Мелиссимо.
Все карты перепутала неожиданная смерть Петра.
Одни говорили; утром вскочил мальчишка, открыл окно, наглотался студеного воздуха, другие — что от скоротечной оспы помер, третьи — что оспой болел, да открыл окно, оспа исчезла, а смерть вошла.
Как бы то ни было, но глубокой ночью, за несколько часов до назначенной свадьбы, по-щенячьи скуля, раздирая лицо ногтями, преставился император, успев только выкрикнуть: «Запрягайте сани!.. Хочу ехать к сестре…»
Трон снова осиротел — угасла мужская линия императорской власти. Возмечтали родовитые — боярский афронт, — не возвернулся ли их час, их привычная жизнь по старинке: без геометрий, верфей да каналов, математических школ, гошпиталей и академий, что напридумывал Петр. Будут жить, род храня, не деля власть с черной костью, с выскочками.
В ту же ночь заседал Верховный тайный совет. Князь Дмитрий Михайлович Голицын, с готовностью приняв подсказку Остермана, предложил выбрать императрицей племянницу Петра I Анну Иоанновну, «чтобы себе полегчать и вольность прибавить». На том и решили.
Еще
Вскоре Анна приблизила конюшенного покойного Бирона и родила от него сына.
Решив императрицей сделать Анну, тайный совет предложил ей на подпись в Митаве условия-кондиции: без тайного совета не вступать в брак, не назначать себе наследника, не жаловать знатные чины и деревни, не привозить в Россию Бирона… «А буде чего по сему обещанию не исполнено — то лишена будет короны российской».
Остерман на то заседание тайного совета идти не хотел, чтоб не связывать себя, руку правую перебинтовал — «подагра!»— да его настойчиво вызвали. Сутулясь более обыкновенного, Генрих Иоганн твердо сказал, опустив тяжелый подбородок:
— Я иностранец и не считаю себя вправе принимать участие в решении, кто будет располагать короной Российской империи… Подчинюсь мнению большинства… Считаю своим долгом находиться у тела императора.
И откланялся. Надо было рассылать во все концы державы траурные указы, запечатанные черным сургучом, готовить медали с изображением усопшего, черные рамки в придворных календарях. А главное — не дать воли фавориту, князю Ивану.
…Остерман, сгорбившись, сидит в Печальной зале у изголовья гроба всепресветлейшего и державнейшего. Из полумрака выступают завешенные зеркала, картины. Свечи тускло отражаются в инкрустации паркета. Остерман неотрывно глядит на восковое лицо мальчика. Привык к нему, даже привязался, и сейчас было жаль его.
А с Меншиковым все. Сибирский губернатор прислал никчемные записки светлейшего, продиктованные дочке: воспоминания о военных походах.
«Сего дня, на самом утре жарко неприятель нас атаковал… Потом стал во фрунт, пехоту из ретраншемента вывел и поставил на обоих флангах. А шведский генерал Шлиппенбах с полками своими отошел и стал в Гумоловой мызе. Драгуны, казаки и калмыки обещались стоять храбро, друг за друга пить смертные чаши. И бой зачался с первого часа дня июля в 18 числе. Кто ведать хочет подлинно про убитых драгун и солдат, в канцелярии есть справедливая роспись».
Остерман покривился: «Ну кому интересна эта мыза? В огонь записки. И памяти не останется».
Губернатор писал, что окончено следствие по обвинению сержанта Зверева в потворстве ссыльному. Этот негодяй помогал ему достать бумагу и чернила, за что бит кнутом и сослан на вечную работу в Нерчинские рудники. И изветчика Мисочку — за несвоевременный донос — отправили рядовым в дальний гарнизон…
Да, с Меншиковым покончено. Теперь очередь Долгоруких. Князь Иван попляшет карасем на сковороде раскаленной…