Дальние снега
Шрифт:
— Жартдиу!
Ребятишкам Бобровский привез побрякушки.
В юрту набилось полно народу, и Бобровский раздавал медные копеечные кольца, иголки, огнива. Неописуемый восторг Обыя вызвал напильник для точки стрел.
Отдаривали немедля — песцом, лисьими лапами, шкурами росомахи и выдры. Берх успел отлучиться в соседнюю юрту и обменять там чугунную сковородку на чернобурку, капкан — на десяток горностаев.
Меншиков только диву давался, завистливо думал: «Вот то нажива — сам-сто!»
Уже выходя из юрты, Бобровский, заметив на куртке маленького инородца прожженную дырку, с отеческой суровостью передал Обыю через Берха:
— Че же так плохо доглядаешь? Ежели в другой раз дырку увижу — выпорю.
Показал Михайле на медвежью шкуру, на которой сидел, чтобы унес тот ее в нарты.
Они зашли еще в одну юрту, и еще, и везде все повторялось. Наконец груженные мягкой рухлядью нарты повернули в Березов.
Собаки, чуя приближение дома, прибавили ходу.
Буран намел сугробы: дуги, огненные столбы северного сияния устилали снега переливчатым светом, брали в полон стылую луну.
На одном из привалов возле костра Бобровский сказал Меншикову, словно одаряя кавалерией:
— Ведешь ты себя невзбаламутно, и за храм спасибо… Если хочешь, можешь избу построить…
Меншиков благодарно ответил словами апостола Матфея:
— Лисицы имеют норы, птицы гнезда. Сын человеческий хочет где-то голову преклонить.
— Преклонишь, — пообещал Бобровский.
Воевода был доволен собой. Поведает о разрешении Софьюшке — та припадет благодарно. Да и то сказать — не заключенный Меншиков, а ссыльный, не обязательно ему в острожной каморе жить.
…Яму под фундамент избы, которую разрешил построить воевода, продалбливали с великим трудом — вечно мерзлая земля почти не поддавалась лому. Мог ли думать ссыльный, что дом этот строит и для семьи Ивана Долгорукого, и для Остермана, которых сошлют сюда через несколько лет?
Как-то нашел Меншиков в земле серебряную курицу с головой мужчины, зеркало из стали, рукоять меча, конские мундштуки и мудреные монеты.
«Уж не Тамерланов ли след?» — подумал он и отнес находку воеводе: может, в Тобольск перешлет.
В яме сделали прокладку из бересты, щепы, чтобы при таянии изба не оседала, вбили сваи. А дальше дело пошло споро. До покупки слюды вставили в окна льдины — по краям облепили их снегом, пропитанным водой, — и перешли в новое жилье.
Мартын растопил печь, Анна начала жарить рябчика с брусничным вареньем. Саня на лавке, поджав под себя ноги, беспечно щелкала кедровые орешки. Орешки были в желтой пленке, а сами белые и вкусные.
Печально думала о своем Мария. Александр вышагивал, брезгливо кривясь: «Есть чему радоваться — мужичьей избе».
А потом пошли новые беды.
Наутро после новоселья прибежала с истошным криком Анна:
— Глафира повесилась!
Анна, рыдая, причитала. Все не могла отойти от видения: висит Глафира на удавке.
У Анны остались в Питербурхе двое чад на руках у немощной бабки, но Глафиру она тоже считала дочерью и вот лишилась ее.
…Глафира долго крепилась, оказавшись неведомо за какие вины в богом проклятой сибирской ссылке, но все же надеялась, что когда-нибудь вырвется отсюда, встретится с Андрейкой, только надо себя блюсти и терпеливо ждать. Не может быть того, чтоб боле не встретились обрученные. И она скажет ему: «Только ты один на свете мне надобен, в чистоте к тебе возвернулась».
Когда Мисочка начал к ней приставать, Глафира дала ему отпор.
— Чем я тебе не по нраву? — оскорбился сержант.
— Всем! — решительно ответила Глафира.
Сегодня утром, только Анна ушла на базар — Глафира еще спала, — Мисочка и два солдата ворвались в ее клеть, задули ночник, вбили в рот Глафире кляп и надругались над ней.
Она не увидела лиц насильников, не знала, на кого жаловаться, да и не стала бы на свой позор делать это, но уверена была: без ненавистного Мисочки здесь не обошлось.
Неизбывное горе овладело Глафирой. Жить дальше опоганенной стало невозможно и незачем.
Смерть Глафиры произвела на Марию гнетущее впечатление. Она знала о любви Глафиры к кузнецу, сочувствовала ей, ее порушенному счастью и теперь думала: «Может, и мне пора кончать с жизнью?» Но здесь же приходила мысль, что надобна она батюшке, брату, сестре! Как же оставит их одних?
Есть натуры, словно созданные для жертвенности, для того, чтобы скрашивать жизнь другим. Такой сотворила природа и Марию. Она была уходчивой, получала искреннюю радость, если могла услужить, позаботиться, поделиться, одарить, ничего не желая и не ожидая для себя взамен. Она отдавала им лучший кусок, стараясь, чтобы потеплее они были одеты, ободряла словом и никогда не показывала, как ей самой плохо. Мария не сердилась на капризы Сани, но все резче проявлявшиеся грубость и себялюбие брата ее очень огорчали.
…После коротких похорон Глафиры — ее не отпевали — Зверев не находил себе места. Очень жаль ему было девушку. Вообще-то равнодушный к выпивке, он на этот раз пошел в кабак и, к неудовольствию своему, увидел там Мисочку. Тот подозвал:
— Сидай! Давай выпьем за упокой Глашкиной души.
Мисочка налил Звереву из своего штофа.
В кабаке Терентия Корепанова полно народа. Сине от табачного дыма, гул стоит от пьяных голосов. У стойки, возле трехведерной бочки с водкой, властвует хозяин, почти без шеи, с маленькими заплывшими глазами. Лет ему под пятьдесят, кулаки — что кувалды кузнечные. Волосок с волоском слеплены коровьим маслом.
Открыл Корепанов свое заведение три года назад, разжившись на ясачных сборах, ссудах с надбавкой, скупке мягкой рухляди. Он и нынче принимал плату мехом, не брезговал давать деньги в рост, а если кто не возвращал в срок — пускал в ход кувалды.
В долгие березовские вечера эта питейная изба притягивала к себе людей, как приманка в капкан зверя.
Было в Березове еще семь кабаков, да разве сравнишь их с корепановским. Ютились они в полутемных клетях со слепыми оконцами, топились по-черному. И ходила туда голь бесштанная — ковш браги опорожнить, закусив ломтем лежалой солонины да вонючей рыбой, погорланить, покуда не вышвырнут либо женка не уволочет.