Дальний свет
Шрифт:
— Ну что там? — тихо спросила Китти, прислонившись к косяку.
Вместо ответа Феликс выдернул шнур: теперь голос, хоть хрипловатый и малоразборчивый, говорил во всеуслышание.
С минуту они помолчали под шорох и скрежетание слов.
— Сто шестьдесят два? — повторила Китти. — Многовато.
— Это только в самолёте, — мрачно уточнил Феликс. — Он упал, похоже, на жилые кварталы. И говорят… Да ничего толком не говорят, там нет связи.
Радио с готовностью подтвердило, что Ринордийск не отвечает. Попытки наладить связь пока не принесли результатов, но специалисты пытаются…
Феликс пробормотал:
— Там, может быть, телебашня… Или если… — он вдруг сорвался. — Там творится фиг знает что, а мы сидим здесь и ничего не можем сделать!
— Выпей шампанского, — Китти протянула ему бокал.
— Ты что, издеваешься?
Она покачала головой:
— Выпей, хуже не будет.
— Ах теперь уже не будет, — усмехнулся он и взял у неё бокал. — Ну хоть так.
Перехватив удобнее свой, Китти прошла к окну и распахнула его настежь. Там, снаружи под колыбельную ветра вились белые космы метели, и все огни терялись в снежной мгле.
— Отлично год начинается.
Часть II
Из автобиографической повести «Последний рикошет» Осипа Плишманова
— Как будто кто-то расколол колдовской амулет, — Хассель смотрел тёмными остановившимися глазами. — Помнишь, как в легенде? Когда амулет раскалывается, сонмы чудищ выходят на волю. Они созданы для уничтожения, такова их природа. И мир, в который они вышли, будет сметён.
Хотелось спросить его, давно ли он спал в последний раз и выходит ли хоть иногда из помещения: казалось, когда он разговаривал со мной, что меня он уже не видит. Вся комнатушка была заставлена картинами, крупными и совсем мелкими. Они громоздились не как обычно, а без всякого порядка, будто кто-то приткнул их всюду, где было место. Я рассмотрел женщину в красном, которой из зеркала протягивал руку танцующий скелет, я рассмотрел мужчину с завязанными глазами, выводившего на снегу слова и фразы, покуда ветер пытался их замести, я увидел молодую пару — они стояли, взявшись за руки, перед огромным колесом обозрения, и кабинки уже полыхали огнём. Заметил я и человека, спокойно открывающего дверь, пока вдали, у него за спиной шла перестрелка, и узнал в нём нашего портретиста Вивитова.
Боже, думал я, что это всё, что он делает здесь, всё это время. Я хорошо знал работы Хасселя, многие из них были весьма причудливы. Но от этих, новых картин веяло чем-то болезненным, искажённым, неправильным в самой глубине, как неправильна была разбитая вдребезги синяя луна над спящим городом. Но особенно — эти твари, безобразные и безобразные, они слетелись, сбились чёрной тучей, они застили небо и землю, всё вокруг.
— Я рисовал их тогда, — объяснил Хассель, — годы назад. Мне было страшно, страшно из-за какой-то своей чепухи, и я рисовал их ночами. Я думал тогда, нет ничего реальнее и ужаснее этого — всего, что было в моей голове. А теперь — теперь они пришли вместе с Ним.
— Клод, — сказал я, — ты заставляешь за тебя беспокоиться. Неужели ты всерьёз полагаешь, что они сошли с твоего холста и воплоти появились в наших краях? Я бы поверил, скорее, что такие мысли явились вслед какой-нибудь пагубной привычке…
— Хочешь спросить, не под кайфом ли я? — он изобразил подобие ухмылки. — Я не употребляю, ты знаешь. А я теперь знаю каждый шаг и каждое последующее движение по ту сторону ночи. Я видел их такими, как они есть, я помню, что было и что будет ещё. Если бы я вспомнил чуть раньше — если бы мне было дело до чего-то, кроме себя одного… Тогда бы многое пошло по-другому. Сейчас уже поздно, но завтра день — и я искуплю всё, что совершил.
— Мальчик мой, — воскликнул я, — тебе двадцать один год, что, скажи, мог ты успеть совершить? Что ты собираешься искупать в одиночку, когда виновна вся страна?
Он потряс головой:
— Ты не понимаешь. Я просто ничего не сделал и не спас никого из тех, кто был мне дорог. Всё, что я могу теперь, это последовать за ними.
Да он рехнулся, понял я вдруг со всей отчётливостью. Взгляд его был жуток и по-настоящему безумен. Да и много ли нужно впечатлительной натуре, только-только вступившей во взрослую жизнь…
Окна и двери здесь были закупорены, и от воздуха, тяжёлого, пропитанного красками, даже у меня мутился рассудок. Я потянулся к форточке.
— Не открывай окно, — предостерёг Хассель. — Они могут заметить. Ты спрашивал, что я собираюсь… Если хочешь, я покажу тебе. Его ещё никто не видел.
Один из холстов в глубине комнаты был полностью завешен, и я даже не обратил на него сразу внимания. Хассель терпеливо подождал, пока я подойду близко, и открыл моему взгляду картину.
Если бы только можно было назвать это картиной!..
Огромный каменный божок — он сидел, опустив руки на согнутые колени, а тяжёлый подбородок — на грудь. В позе его не было ничего величественного: казалось, он взгромоздился на пригорок, который нашёл, и подгрёб под себя всё, до чего дотянулся. Бочковатую его фигуру увешивали включённые телевизоры и трибуны с микрофонами, глаз же, да и лица в целом было не разобрать. Изображение местами пересекали грубые линии: холст разрезали на куски и снова наскоро сшили чёрными нитями. Нет, понял я, это были строительные леса: кое-где на них стояли маленькие люди, они старательно чистили, полировали и подкрашивали фигуру божка там, где это было необходимо.
— Это не всё, — улыбаясь, сказал Хассель. — Посмотри в окно. Видишь то здание с вращающимся кубом над всей крышей? Раньше там клеили рекламу.
— Нет, — признался я. Из окна Хасселя видны были только фундаменты соседних домов и решётки водостоков.
— Да, но с чердака его видно, я проверял. Завтра вечером, когда стемнеет достаточно, я притащу туда проектор, там есть место, где будет удобно его поставить, и посажу идола на тот штырь, где сейчас вращается куб. Понимаешь? Он будет моститься на этой жёрдочке и не сможет с неё слезть — ведь там высоко до крыши и всё вокруг вертится. А после, когда увидят уже многие, я сделаю вот что, — он показал края холста, где нити были завязаны непрочными мягкими узлами. — Я вытяну их и тогда он начнёт распадаться по кусочкам, с каждым вращением куба… Я устрою так, я уже смотрел, как надо сделать.