Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
Матильда нехотя позволила себя укутать.
В эту ночь под простыней у нее не было горя, но была огромная куча вопросов, такая огромная куча и таких огромных вопросов, что она даже задумалась: сама-то она не слишком еще мала для таких огромных? И еще тут эта Бенедикта, которая ускользнула, которая притворялась, будто спит, вместо того, чтобы прийти ей на помощь, и которая не проснулась даже, когда она включила свет!
Селина сейчас выглядела, как положено выглядеть матери, мечтающей, чтобы ребенок поскорее заснул: давай-давай! — кончай с этим! — хватит! — у меня еще полно других дел, так что…
Нет, это не была ночь для излияний чувств. И это не была ночь для исповедей. Хотя… Разве теперь они возможны вообще, эти исповеди, разве когда-нибудь что-нибудь ей можно будет доверить — маме, которая не видит разницы между «просто так» и «серьезно», которая выбалтывает почем зря секреты дочери: «Ах да! Матильда-то вам и не сказала! У нее завелся поклонник! Его зовут Реми…»
Очень неохотно Матильда позволила себя поцеловать.
Был один козырь, который она всегда приберегала для минут гнева: обратить гнев в месть, а месть сделать острым-преострым оружием, острым, как ее цветные карандаши, — надо только проследить за тем, чтобы грифель не обломился.
— А ты забыла! — сказала Матильда в ту самую секунду, как Селина погасила свет.
Кончик карандаша сверкнул в темноте.
— Что забыла? Что такое я забыла? — ответила Селина, немного смущенная, потому как отлично знала, что за ней такое водится. Вполне могла забыть. Пообещать, потом забыть.
— Ты забыла про мой флакон с лавандовой водой!
Укол кончиком карандаша не смертелен, но можно уколоть очень сильно, так, как будто иголка коснулась сердца.
— А-а-а! Да! Ты права! — Селина приняла удар. — Я так огорчена, моя дорогая!.. Правда-правда!.. Я этим займусь. Обещаю тебе!
Вот. О-ох! Не так уж много, но все-таки…
Дверь детской закрылась, Матильда подтянула простыню к подбородку.
Она была довольна. Но этого ощущения хватило ненадолго. Еще более огромный вопрос вскоре возник под простыней: «А если Реми на самом деле никакой не мой поклонник?»
~~~
Хижина постепенно становилась на что-то похожа. Именно Матильда взяла на себя труд превратить заброшенный сарайчик в хорошенький домик, а для этого надо было прежде всего сделать генеральную уборку. Ни одна лопата, ни одни грабли, ни одна лестница и ни одна лейка не могли устоять против ее кипучей энергии. Бенедикта, очарованная тем, что казалось ей чистым энтузиазмом, вовсе не понимала, что неуемную свою энергию Матильда черпала просто-напросто в волнении, бешенстве, в которое повергли ее сомнения.
Самый огромный из всех огромных вопросов так и остался без ответа. Между тем из всех «а если…», терзавших ее днем и ночью, этот был самым мучительным, да к тому же — из тех, которыми ни с кем не поделишься.
Один только Реми мог бы прекратить эту пытку, но только его одного и не было рядом с Матильдой.
А ведь все так хорошо начиналось…
Оказалось очень легко убедить мам, что пора бы сходить на ферму за яйцами и сыром, и вот уже веселая компания — четыре женщины! — бредет по дороге.
Чтобы переживать поменьше, Матильда настояла на том, чтобы идти фруктовым садом, а не мимо поля с подсолнухами.
Никто ничего не сказал насчет платья в горошек, единственного наряда, который, по мнению Матильды, помог бы наконец покончить с проклятой неуверенностью, ставшей настолько навязчивой, что того и гляди, в конце концов, она сама могла привести к охлаждению между нею и Реми. Полному или не совсем? На время или навсегда? Девочка была настолько занята этими мыслями, что даже не заметила: а Бенедикта-то тоже прифрантилась…
Леон первым прибежал их встречать, и рука Матильды, когда язык пса трогательно и точно нашел ее теплую ладошку, сразу же, как и в первый раз, вспомнила влажные поцелуи Собаки.
Мадам Фужероль, польщенная визитом, забыла о своей обычной суровости и неприветливости. Но все было безнадежно испорчено, стоило ей простодушно произнести эту убийственную фразу: «Ах, как жалко-то, Господи, что папаши Фужероля нету! Уж он бы вас поприветствовал, как надо! В городе он нынче, вишь ты, и мальчонка с ним уехал».
Если укол острого-преострого карандаша не бывает смертельным, то тысяча, десять тысяч, сто тысяч острых-преострых карандашей способны стать очень опасными для сердца маленькой девочки. А то и совсем ее погубить.
Все — мадам Фужероль, Селина, Кристиана, Бенедикта, — все разом посмотрели на нее. И вид у них у всех стал одинаково сокрушенный. И сострадание во взглядах одинаковое.
Матильде были противны эта жалость, это сочувствие, и обед, который за ними последовал, тоже был противен, она его просто возненавидела, не говоря уж о флаконе с лавандовой водой, который обнаружился, как бы случайно, под ее салфеткой в самый неподходящий момент…
Окончательно доконала ее Бенедикта, когда они ложились спать.
— Хочешь, теперь скажу, что мне нравится в Реми, а что не нравится, — слащаво предложила она.
— Не стоит! И теперьмне вообще-то все равно! — ответила Матильда, но без всякого гнева, просто высокомерно, и еще как высокомерно: таким образом она брала реванш и наслаждалась им, чувствуя себя в эту минуту куда менее мертвой, чем на ферме, — интересное дело оказывается, можно быть более и менее мертвой…