Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
Теперь, после того как они сплетались таким тугим узлом в ледяных водах реки, и после того как Матильда попробовала кончиком розового языка на вкус улыбку Реми, она уже не могла себе представить, что на свете могло бы разлучить их. Впрочем, и все остальные думали так же. «Матильда и Реми неразлучны!» — таково теперь было общественное мнение. Все так говорили — и Фужероли так говорили, и мамы так говорили, и Бенедикта так говорила, а пес Леон пусть даже и не говорил, но хорошо это знал. Все настолько привыкли видеть их всегда вместе, что, когда одного не хватало, начинали беспокоиться о другом.
Единственным человеком, которому
Чтобы не чувствовать себя совсем уж обделенной, а еще потому, что у нее, в конце концов, были кое-какие права, раз уж она в свое время угодила в первые ряды зрителей и «все видела», — Бенедикта продолжала наблюдать за ними, неизменно оказываясь — и оставаясь при этом когда более, а когда менее заметной — поблизости от мест их свиданий.
Поначалу Матильду ужасно раздражала бесцеремонность подруги, но поскольку Реми вроде бы хорошо к ней относился и не обращал на эту бесцеремонность внимания, Матильда тоже привыкла к постоянному присутствию Бенедикты и стала даже иногда предупреждать ее, где предстоит встреча с Реми, но при этом точно определяла, какая роль отводится подруге на этот раз. Иногда ей разрешалось только смотреть. Иногда — только слушать. Иногда — и то, и другое. Все зависело от обстоятельств.
На реку, где пикники устраивались все чаще и чаще, Бенедикту, как правило, приглашали охотно. Она участвовала и в работах по углублению водяной ямы, и в постройке плотины, и — правда, укладываясь чуть вдали от сладкой парочки на большом плоском камне — принимала вместе с ними солнечные ванны. Но и отсюда ей, не хуже чем Матильде, был виден восхитительный загар Реми, и здесь она могла мечтать о том, что прячется там, за этим разрезиком на его гимнастических шортах, хотя обе девочки отлично знали, что за штука там прячется, ведь все мальчики устроены одинаково.
Однажды, когда они собирали помидоры на огороде, Реми рассказал девчонкам, что вообще-то эти плоды называются томатами, а помидорами их назвали итальянцы, и означает слово — «золотые яблоки». Сведения он позаимствовал у папаши Фужероля, а уж Фужероль-то точно все знает, ему можно верить: он же в свадебное путешествие ездил не куда-нибудь, а именно в Италию. Матильда с Реми решили вцепиться зубами в один и тот же помидор и посмотреть, получится ли у них съесть его вместе. И — перемазались, как поросята, горячим соком. Можно было подумать, будто они все в крови… Так вот, когда Реми стал облизывать языком подбородок и шею Матильды, а потом еще и ее коленку, потому что коленка оказалась вся в зернышках, Бенедикту пришлось попросить отойти шагов хотя бы на пять, и она согласилась: всем казалось, что этого расстояния вполне достаточно, чтобы присутствовать, но вместе с тем и не слишком мешать.
А в другой раз, когда они возвращались с фермы, Реми показал подружкам новую дорогу домой, и, к огромному удивлению Матильды, они обнаружили там чуть ли не целую поляну лютиков. Реми, которого было не превзойти в знаниях о плодах, цветах и вообще обо всем, что произрастало в природе, объяснил: лютики встречаются вовсе не только на севере, как говорила Матильдина учительница, они встречаются везде.
Матильда воспользовалась случаем, чтобы обучить Реми хоть чему-то, о чем он и не ведал, несмотря на великие познания во всем, что касалось цветов. Но сначала она потребовала, чтобы Бенедикта отошла как минимум на двадцать шагов, что та и сделала с недовольным видом и беспрестанно ворча, потому что предлог для ее удаления с места действия был выбран явно неудачно: она знала наизусть весь лютиковый ритуал, поскольку сама ему Матильду и научила когда-то.
А Матильда, стоило подруге удалиться, сорвала лютик, велела Реми лечь на спину, села верхом ему на живот и стала придвигать цветок все ближе и ближе к подбородку мальчика.
— Эй, ты что делаешь-то, а? — спросил Реми.
— Смотрю, любишь ты сливочное масло или нет, — с таинственным видом ответила Матильда.
— Ну и что получается?
— Получается, что любишь!
— Интере-е-есно, откуда это ты взяла, что люблю? — Реми был явно покорен могуществом маленькой колдуньи.
— А вот откуда! Если лютик отсвечивает на твоем подбородке, значит, любишь! Тут ты ничегошеньки не можешь поделать: раз подбородок стал желтый, значит, любишь масло!
Реми, казалось, понравилась такая проверка.
— А ты? Ты любишь масло? — спросил он.
— Можешь сам посмотреть!
Матильда, в свою очередь, вытянулась на траве. Реми уселся верхом на ее живот и стал манипулировать цветком.
— Ага! Ага! Ты тоже любишь масло! — воскликнул он, очень довольный, и они расхохотались.
А потом сразу умолкли и перестали смеяться. Совсем. Они стали очень серьезными — нет, не печальными, просто очень серьезными, — потому что оба разом подумали об одном и том же. Если мальчик и девочка оба так неопровержимо любят сливочное масло, значит, они, само собой разумеется, любят друг друга.
Реми, сидя верхом на животе Матильды, молчал, и она тоже не произнесла ни слова. Они просто продолжали думать об одном и том же, и так сильно думать, что Матильда неожиданно для себя самой испытала нечто совершенно новое. Она вдруг поняла и почувствовала, что вот так — думая о том же, о чем думает Реми, ощущая животом его тяжесть, ребрами — тиски его коленок, плечами — тепло его рук, глазами — глубину его глаз, немым ртом — немоту его рта, — она сама стала Реми, она превратилась в Реми.
А он? Он стал Матильдой? Конечно же. Конечно же, стал, конечно же, он в нее превратился, сразу видно! Надо сохранить, сберечь в себе это ощущение. Надо поклясться, что никогда его не забудешь. Поклясться, что никогда никто другой, пусть потом, совсем-совсем потом, не станет ею, а она не станет другим, никогда и ни с кем не будет такого, как у Реми и Матильды сейчас.
— Ну, вы! Чем вы там занимаетесь, в конце-то концов?
Бенедикта… Эта нетерпеливая Бенедикта… В двадцати шагах отсюда… В ста километрах… На другой планете…
— Могу я уже подойти? — осведомилась инопланетянка.
Реми встал. Очень-очень медленно. Можно было подумать, он пробуждался ото сна.
— Да, можешь подойти, — ответил он странным голосом, очень странным голосом, и внезапно сам отошел на двадцать шагов, и вдруг стал совсем диким, больше, чем всегда, похожим на волка.
Бенедикта приближалась. Матильда, лежа на траве, все еще чувствовала животом, всем телом тяжесть сидящего на ней верхом мальчика.
— Долго же вы тут… довольно странно… — явно стараясь затеять склоку, начала Бенедикта.