Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
— Близко. Уже подходим. Послушай хорошенько! — не оборачиваясь ответил Реми, ну, прямо вылитый командир.
Матильда прислушалась. Сначала совсем ничего не услышала за жужжанием, потом… потом, да, услышала… Река была здесь, совсем близко…
«Послушай хорошенько!» — так сказал Реми. И она поняла, почему он сказал именно так, теперь, когда послушала хорошенько. Потому что река Реми умела делать то, чего не умели делать ни Сена, молча катившая свои воды под мостами Парижа, ни океан, неустанно бившийся кипящими волнами о камни или набегавший на песок: река Реми пела!
Она была певучая — почти как голос самого Реми.
Матильда остановилась. Бенедикта с трудом догнала ее. Обе мамы остались далеко позади. Бенедикта выглядела измученной, но она любит так выглядеть: можно поныть. Поныть, потому что ужасно жарко, потому что ужасно хочется пить, потому что ужасно болят ноги — тенниски сели после того, как их постирали в стиральной машине, а их пришлось постирать, они же все были вымазаны козьими какашками, и все из-за — она просто настаивала на этом «из-за»! — все из-за Реми…
— Слышала? — прервала ее нытье Матильда.
— Что — слышала? — не поняла ворчунья.
— Река! Ты только послушай, как она поет!
— Господи, вода шумит и все… Тоже мне! И вообще — сколько можно!
Вот. Точь-в-точь — как с подсолнухами. Бенедикта ничего не чувствует, ничего не видит и ничего не слышит. Ни-че-го! И это безнадежно.
Матильда обернулась. Реми вот-вот скроется за деревьями. Бегом. Скорее. Попасть к реке одновременно с ним. Сказать ему, что она слышала, как река поет. Сказать ему… Сказать ему…
Она остановилась на бегу от внезапного потрясения, не в силах двинуться дальше. Перед нею оказалось что-то, подобного чему она никогда прежде не видела. Нет, не так она представляла себе речку, реку… Похожа на большой, широкий ручей, текущий меж крутых, обрывистых берегов с нависающими над водой скалами, похожа на каскад брызг, падающих на миллионы камней, которые отзываются звуками ксилофона… Но все равно больше всего ее потрясло даже не это — больше всего ее потряс вид мальчика, стоявшего на камне посреди струящихся блеском вод, мальчика в темно-синих шортах, сверкающего на солнце…
Еще ослепленная, еще с таким же, как при встрече с подсолнухами, головокружением Матильда подумала даже — не Реми ли заставил солнце ТАК сиять, а камни и воду ТАК отражать это сияние?
И снова она подняла правую руку к глазам, чтобы защитить их от этого света — такого резкого света, исходящего от солнца и от мальчика. Но матери, за которую она тогда, у ограды, ухватилась, рядом не было. Да ей и не хотелось, чтобы мама оказалась рядом. Потому что она хотела одна дойти до Реми и потому что она должна была это сделать одна.
Матильда вошла в воду, не сбросив теннисок, которые не пострадали от стирки в стиральной машине по той простой причине, что вовсе не побывали в ней: владелица отнюдь не считала козьи какашки грязью и вовсе не хотела отчищать от них тапочки, — наоборот, сохраняла как сувениры…
Из-за деревьев послышались голоса Бенедикты, Селины и Кристианы. Матильда шла вперед. Ей было очень странно, что дно не уходит из-под ног. Бегущая и поющая вода так и не поднялась выше икр. Вода настолько холодная, что даже почти обжигала. Никакой тины. Никаких липнущих к ногам водорослей. Вода прозрачная, как стекло, но она не разбивается, даже о камни.
Реми смотрел, как Матильда приближается к нему неуверенной походкой: среди камешков, по которым она шла, попадались иногда очень скользкие. Он смотрел не прежним насмешливым взглядом — как тогда, когда красовался на ржавой бочке в день козьих какашек. Он смотрел на нее так же, как когда качал ее на качелях, только тогда он был сверху, а сейчас напротив.
Когда она почти достигла цели и до Реми оставалось пройти какой-нибудь метр, он протянул руку — свою руку с квадратными кончиками пальцев, свою руку, умеющую управлять трактором. Он хотел, чтобы она перепрыгнула на его камень. Чтобы она полетела к нему. Долетела до него. Матильда подумала, что это можно было бы проделать, как в цирке, под барабанную дробь. Их опасный акробатический номер. Номер акробатов любви.
Прыжок Матильды был так же отважен, как ее сердце, которое отбивало свою барабанную дробь под розовой кофточкой.
И вот она на камне Реми. И вот они уже оба сверкают, рука в руке, плечо к плечу, бедро к бедру, барабанная дробь к барабанной дроби. Как припаянные друг к другу. Матильда к Реми. Реми к Матильде. А для Матильды это было, ко всему, еще и соприкосновение другой кожи с ее кожей, другой, не материнской — то ощущение было привычно и знакомо. Кожа Реми тоже оказалась нежной, но одновременно и шершавой, особенно на локтях и коленках. Но самое большое отличие было в другом: когда Матильда касалась маминой кожи, у нее никогда не вставал дыбом легкий светлый пушок на руках и ногах. А сейчас вроде бы да…
— Странно, мне совсем не холодно, но у меня почему-то гусиная кожа! — взволнованно объявила Матильда.
— Ничего странного. Гусиная кожа — не когда тебе холодно, а когда ты с кем-то, кто тебе нравится, — весьма самоуверенно объяснил Реми. И, добавив: «Только у тебя, Тильда, гусыниная кожа, а гусиная — это у меня!» — разразился хохотом.
Матильде тоже очень хотелось засмеяться, но она сдержалась, побоявшись свалиться с камня как раз в тот момент, когда подтянутся остальные. Зато успела про себя отметить, что «кто-то», кто нравится Реми, это она…
Любуясь рекой с берега, Селина и Кристиана заодно любовались и ими — Реми и ею. Мамы выглядели совершенно растроганными. Но им не стоит дарить возможность перейти границу. Матильда твердо решила сохранить свои тайны. Вот, скажем, насчет гусыниной и гусиной кожи: тихо-тихо! рот на замок! То, что у мам нет своих собственных возлюбленных, вовсе не дает им права на единственного существующего. Возлюбленными не делятся, как конфетами, хотя и конфеты иногда бывает очень трудно разделить, например, карамельки. Возлюбленный, который здесь, перед ними — это Реми, и он принадлежит только ей.