Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
— Да… долго… — признала Матильда.
— А что произошло-то? — настаивала подруга.
— Ничего… совсем ничего не произошло, — ответила Матильда, думая, что говорит сразу и правду, и неправду.
Бенедикта замолчала — больше не стала настаивать. Но было видно, что она не поверила. Она помогла Матильде подняться, потому что ноги у той ни с того, ни с сего стали ватными.
Потом они вернулись домой. Реми всю дорогу шел впереди, девочки за ним, и все словно онемели. Даже Бенедикта не решалась нарушить тишину. Как бы она ни была бесчувственна, как бы ни была неспособна ощутить головокружение перед знаками судьбы, даже она понимала сейчас, что
Реми не захотел выпить мятной воды, предложенной Селиной, хотя вообще-то ему нравилось, когда эта женщина принималась угощать его мятной водой с печеньем или бутербродами. Матильда давно заметила, что между ними двоими есть взаимопонимание.
Селина никогда не упускала возможности погладить мальчика по голове. А в глазах Реми всякий раз, как он смотрел на Селину, казалось, кроме обычных его измерительных инструментов — циркуля, угольника, линейки, кальки, копирки, миллиметровки — возникал серьезный вопрос. Было похоже, будто он нуждается в ней для того, чтобы вспомнить что-то… или кого-то.
Реми сказал «нет», когда Селина предложила ему мятной воды, и ушел. Но, пройдя ровно семь шагов, обернулся к Матильде, и они обменялись взглядами. Ровно семь шагов — оба сосчитали. Каждый считал про себя, но считали вместе. Это был ритуал. Прежде чем обменяться взглядами, надо было пройти ровно семь шагов. Прежде чем взглянуть друг на друга в последний раз. Словно и на самом деле — в последний.
Матильда после своей выпила и ту мятную воду, от которой отказался Реми.
— Ты ведь любишь Реми, правда, мам, ну, скажи, скажи! — потребовала она, отставляя стакан.
— Конечно. Очень люблю. Он такой милый мальчик, — ответила Селина.
Матильде показалось, что слово «милый» тут не подходит — слишком плоское какое-то, мелкое, пресное… Сразу видно, что Селина по-настоящему не знает Реми. Но девочка не стала ее поправлять, решив не обращать внимания на эту вообще-то грубейшую ошибку, и продолжала спрашивать:
— А тебе не кажется, что он как-то странно на тебя смотрит?
Нет, раньше Селине так никогда не казалось, но теперь вот — показалось и ей тоже, и они с Кристианой обменялись взглядами, такими понимающими взглядами, которые всегда бывают у мам, когда они что-то знают, а сказать не хотят… Про то, куда не пускают дочерей, даже если они подросли…
Существовало одно место, одно-единственное, куда они не приглашали с собой Бенедикту — ни слушать, ни смотреть, ни, тем более, делать и то, и другое сразу. Это была изгородь перед полем подсолнухов. Над полем, нависавшим над фермой, Матильда и Реми встречались тайно, в глубочайшей из глубоких тайн. Здесь они наблюдали за волшебным, но почти неуловимым движением тысяч цветочных головок, которые поворачивались вслед за солнцем, и слушали, слушали, слушали, держась за руки.
Матильда рассказала Реми о своей первой встрече с подсолнухами, с этой абсолютной желтизной. Теперь они хотели поделить головокружение на двоих, это головокружение, которое заставляет детство покачнуться. Благодаря Реми Матильда почти каждый день узнавала новое слово из языка цветов, потому что Реми всегда умел слушать их и всегда слышал, что они говорят.
Вот почему Матильда нашла справедливым открыть ему в обмен свой лютиковый секрет…
~~~
Это была приписка в самом конце письма, пришедшего от Бабули из Севильи: «Фотография — для Матильды».
Первый раз в жизни ей дали право на фотографию только для нее самой, только для нее одной, и потому Матильда выставила ее с особой гордостью — как военный трофей — на секретере, рядом с фантастическим розовым камнем, который Реми, рискуя жизнью, выловил для нее со дна водяной ямы в реке. Ей никогда не приходилось, да она и не хотела, добираться туда — из-за форелей, которые кишели там, в этом пространстве, неистовые, в каком-то жадном приступе неиссякаемого обжорства.
На снимке — Бабуля. Она сидит на террасе кафе рядом со своим женихом, Феликсом. На плечи Бабули накинута красная шаль с бахромой, с помощью которой Матильда так любила преображаться в цыганку, а Феликс там — в таком длинном и широком белом шарфе. Непонятно, кому они на самом деле улыбаются, но вид у них ужасно счастливый, и они держатся за руки — в точности так же, как Матильда с Реми, когда слушают вместе разговоры подсолнухов.
— Это кто? — спросила страшно заинтригованная Бенедикта.
— Моя бабушка со своим возлюбленным, — сухо ответила Матильда, не забывая стоять на страже своих интересов.
Бенедикта сразу же заткнулась. Даже не осмелилась сказать, что староваты они как-то для того, чтобы быть возлюбленными. Ну и хорошо. Ну и замечательно.
Чем больше Матильда вглядывалась в фотографию, тем яснее ей становилось: Бабуля все знает насчет Реми. Никто ей не говорил, просто Бабуля всегда обо всем догадывается раньше всех на свете. Она немножко колдунья, нет, добрая волшебница, которая предсказывает только хорошие всякие вещи. А про плохое не говорит никогда, как будто такого и не будет вовсе. Даже думает только на хорошее. Говорят, Севилья — это далеко отсюда. Ну и что? Какая разница? Бабуля обо всем может догадаться, на каком бы расстоянии ни находилась, особенно, если дело касается Матильды и речь идет о таком важном для нее, как Реми. И потом, разве не потому Бабуля прислала ей фотографию, где она снята со своим возлюбленным, разве не потому, что догадалась: у ее внучки тоже завелся возлюбленный?
Влюбленные, они всегда понимают друг друга!
Матильда решила написать Бабуле. Она решила все-все рассказать ей о себе и Реми, рассказать про полеты — словом, все с самого начала. Про ферму, про коз, про трактор, про качели, про речку… Или нет, лучше — нарисовать! Она выбрала из цветных карандашей желтый, самый желтый из всех желтых, чтобы и от ее подсолнухов закружилась голова. На листе не останется места для абрикосовых деревьев, и тем более — для дома, но это неважно, потому что про дом Бабуля и так уже все знает.
Как всегда, для начала нарисовала себя — на самой середине листа бумаги. Долго колебалась, в чем ей там быть, на этой картине, — в платье горошком или в розовой маминой кофточке, сделав в конце концов выбор в пользу платья горошком из-за цвета: именно этого цвета требовала художественная правда произведения. Оказалось, что очень трудно изобразить Реми в тельняшке, а главное — его улыбку со всеми зубами минус один. Но Матильда знала, что Бабуля-то наверняка догадается и насчет этого недостающего зуба. Художница надеялась, что Феликс как мастер своего дела — он ведь сам художник! — оценит ее работу по достоинству. И, подумав именно о Феликсе, она решительно стерла уже сделанный было набросок Леона — ведь Бабулин жених наверняка сильно расстроится, увидев пса, который обязательно напомнит ему о том, что его собственная Собака умерла. Селина пообещала послать рисунок в Париж, потому что Бабуля с Феликсом должны уже очень скоро туда вернуться…