Дань кровью
Шрифт:
Задача была выполнена блестяще — шесты переломились, словно соломинка, даже не спружинив в руке свата. Тот победно поднял руки вверх. Барабанщики забили победную дробь. Зрители одобрительно загудели.
Прошло немногим более года после памятного поединка Гргура Живковича с Милорадом Младеновичем. Зорица все это время жила, как во сне: солнечные встречи с Милком чередовались для нее с пасмурными днями хозяйственных забот. Хотя многие и замечали огромные изменения, происшедшие в ней и с ней, тайну ее любви никто открыть не смог, ибо, если бы это произошло, она бы уже пылала на костре всеобщего презрения и проклятия в самом прямом смысле: так карал Законник Стефана Душана себрку, вступившую в связь с влахом, самым бесправным существом сербского средневековья. Однако Зорица прекрасно понимала, что рано или поздно ее сон прервут,
И все же Зорица не ожидала, что все случится так быстро. Едва отпраздновали Рождество, старый Андрия привел в дом новых сватов. По рукам ударили очень быстро: Зорица удовлетворяла родителей жениха, жених пришелся по нраву Живковичам. Да и семья, в которую должна была уйти Зорица, пользовалась уважением среди соседей и отличалась рачительным хозяйствованием. Свадьбу намечалось отпраздновать за несколько дней до Масленицы. Зорица, казалось, не жила эти дни. Сладкий, очаровывающий сон свиданий с возлюбленным сменился кошмарным, черным видением предстоящей вечной разлуки. Зорка бы не пережила этого. Но что предпринять? День свадьбы близился, а Зорка не могла даже выйти за ограду дома, ее никуда не выпускали со двора. Наступил банный день. Зорица будто вся растворилась в водяном паре. Она не чувствовала, что с ней делают в бане: как ее раздели, как ее мыли, омывая все девичьи былые грехи и очищая душу и тело от пороков, как ее натирали благовониями, как ее придирчиво со всех сторон осматривала мать жениха, ища хоть малейший недостаток на ее девичьем целомудренном теле, — она вся была в завтрашнем дне, который должен стать для нее роковым…
Ночью она проснулась, будто от внутреннего толчка, вся в холодном поту. Решение пришло к ней внезапно, словно голос откуда-то сверху подсказал ей спасительную мысль. Она вскочила на ноги и тут же, опомнившись, присела, встревожено прислушиваясь к тишине: все ли спят? никого она не разбудила? К ее счастью, крепкий, здоровый сон отца с матерью властвовал в эту ночь в их доме.
Зорица неслышно оделась. Легкими, мягкими шажками подошла к углу, где висела икона. Сунула за нее руку и достала узелок, в котором были завернуты серебряные монеты — 10 перперов из ее приданого. Завернула его в свой платок. Все это она делала, неслышно двигаясь в ночной тишине дома, который был ей знаком до малейших деталей. Мозг ее работал четко и безошибочно, хотя сердце и трепетало в груди, словно пташка, попавшаяся в силки птицелова. Она знала, что делала. Собравшись, она глубоко выдохнула из груди весь страх и все сомнения, накопившиеся в ней за эти долгие ночные минуты. Припав на колени перед иконой Богородицы, она молча, с надеждой, перекрестилась. Отбила поклоны и перед Николой Спасителем. И тут на глаза ее навернулись, совсем некстати, слезы: она ведь прекрасно понимала, что уходит из отчего дома навсегда. Навсегда! И будет ли когда у нее свой собственный дом, где бы она была такой же хозяйкой, какой в этом доме является ее мать Драгана, родившая ее на самой заре в тяжелых муках. И снова дочь обрекает ее на такие же страдания…
Мать, словно ей передались мысли дочери, завозилась в постели, перевернулась на другой бок и, пробормотав что-то невнятное, снова забылась. И словно восклицательный знак, венчающий фразу, раздался могучий отцовский всхрап, заключивший материнское бормотание. Зорица в страхе забилась в угол. Сейчас она готова была раствориться, превратиться в тень, в ничто, лишь бы не сорвалась ее задумка. Сколько времени прошло, она не знала. Но ей казалось, что минула целая вечность, пока она наконец решилась выйти из своего укрытия и, осторожно ступая, пробраться к двери. Жалобно заскулили засовы, когда Зорица начала их выдвигать. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Наконец последнее препятствие преодолено, дверь распахнулась и Зорица оказалась во дворе. Улица ее встретила снежной каруселью, не сильной, но достаточной для того, чтобы к утру замести все следы. Даже погода благоприятствовала ей. Ночь была серая, беззвездная, но лунная. В такие предрассветные часы воздух особенно чист и целебен, прозрачен и безмолвен. Зорица поправила на голове платок, получше завернулась в тулуп и, подтянув узелок с нехитрым своим скарбом повыше к груди, решительно шагнула в снежную пугающую темь.
Дорога ей была хорошо знакома, она могла бы прийти к цели и с закрытыми глазами, однако сейчас была совершенно иная ситуация. Во-первых, была ночь и
До леса она дошла довольно быстро и легко. На опушке остановилась передохнуть. Сознание того, что основная опасность уже осталась позади, что если и будет погоня, то ее здесь, в лесу, не найдут (да и кому взбредет в голову, что одинокая девушка ночью, в метель, по своей воле пойдет в лес?), сыграло с ней злую шутку. Она расслабилась, ноги стали ватными и отказывались идти дальше. К тому же предательски начали слипаться глаза. Она упала в сугроб, словно провалилась в бездну. Наступившая тишина оглушила Зорицу и, может быть, это и привело ее в чувство. Она заставила себя подняться. Глубоко проваливаясь в снег, побрела в гору.
С каждым шагом ей становилось все жарче, идти было все трудней. Она то и дело падала в снег, но упорно вставала и решительно продолжала свой путь. Позади осталась и вершина горы; метель утихла, на сером, уже слегка просветлевшем небе начали появляться тусклые крохотные звезды. Зорица почувствовала, что руки ее немеют — не от тяжести узелка, но от постоянного их напряжения. Она бросила узел. Прошла несколько шагов, но затем развернулась и побежала назад. Нашла узел и, полуживая от усталости, упала рядом с ним. Так она пролежала некоторое время, забывшись. Потом открыла глаза и увидела рядом с собой теплый, большой шерстяной платок, в который были завернуты ее вещи. Обмерзшими пальцами, помогая себе зубами, она развязала узел, развернула мешочек с серебром и положила его себе за пазуху. С большим трудом поднялась и побрела дальше. Она чувствовала, что силы окончательно покидают ее. Она падала в снег, с трудом поднималась и опять шла. И снова падала. Сквозь утреннюю мглу ей удалось рассмотреть далеко впереди дома — влашскую деревню-катун. Дом Милко был самым крайним. Она закричала, зовя своего любимого. Вдруг, случайно оглянувшись, обнаружила, что ее преследует стая голодных и от этого рассвирепевших волков. Они давно уже шли по ее пятам, ожидая, когда она окончательно ослабеет. Она что было мочи закричала, бросилась бежать и тут же упала в снег, потеряв сознание.
То ли дикий, нечеловеческий крик, то ли запах волков разбудил собак. Они подняли лай, бросились навстречу волкам. Первой подоспела Милкова овчарка Караман. Началась нешуточная свара…
Неожиданный гость поселился со вчерашнего вечера в лачуге, где жили Милко и его старый дед Йован. Приютили они заблудившегося старца-богомила, возвращавшегося из Дубровника. И сейчас все трое сидели в маленькой комнатушке, посредине которой стоял стол, несколько стульев-треног, а в глубине аккуратно заправленная кровать. Рядом с кроватью стоял большой сундук, на котором лежали бараньи и козьи шкуры и тулупы, и Милко уже не раз перехватывал недобрый взгляд, который бросал на них богомил. Однако у юноши все не хватало смелости спросить у гостя, чем ему не понравились тулупы. Неужто выделка не та?
Наконец, громко рыгнув, богомил откинулся на спинку треноги и утер рот рукавом.
— Спасибо тебе, мил человек, за приют и угощение. Спасибо и за то, что не побрезговал и сел за один стол с еретиком-богомилом, как нас величают попы-батюшки.
— В нашем доме отродясь попов не было, потому мы и привыкли собственными головами мыслить, — ответствовал дед Йован.
— Попов не было, а иконка-то в углу висит, — ехидно заметил богомил.
— Так, чай, мы не нехристи какие, чтоб без иконы-то. На ней же ведь лик святой, а он в трудную минуту и поможет, и облегченье представит, и Господу Богу нашему, — дед Йован, повернувшись к иконе, перекрестился, — доложит о наших бедах-напастях.
— Как же, доложит. Прямо тут же с иконы сорвется и побежит. Тьфу, страсть какая! — Богомил сплюнул на пол и сразу же растер плевок. — Да кому вы нужны с вашими бедами-напастями! Во всяком случае, не ему, — ткнул пальцем в небо, — праведнику. Он блюдет только то, что приносит ему успокоение и дает корысть. Он мечтает о душевном мире и наплевать ему на физическую борьбу. А тут еще какой-то прохиндей придумал сказку о том, будто бы Христос принял облик человеческий и погуливает себе по бренной нашей землице-матушке. Когда это было? Кто это видел?