Данайцы
Шрифт:
Юлия сидела, отвернувшись к стене, кулаки ее, лежавшие на столе, были плотно сжаты.
– Давай так, – сказал я. – За язык я тебя не тянул. Ведь не тянул?.. Не хочешь говорить – твое дело. Но, ради бога, все эти сновидения, эдиповы комплексы – уволь. Я не врач. Ладно?
– Он говорил, что такой полет – это то же самое, что костер, – сказала она, не оборачиваясь.
– Кто? – не понял я.
– …что наша ракета на стартовом столе – это усложненный и хорошо сложенный костер. И это убийство, о чем бы там ни говорили в газетах.
– Ну и что?
– А то, – обернулась Юлия с недоброй улыбкой. – Говорил он это все в том самом месте… где… и ты… со своей… ну и вот…
– Ты… то есть… мстишь мне?
– Нас подслушивали в постели, – добавила она, – в той же самой постели.
– Значит, – сказал я с напускным равнодушием, – он поплатился за свои слова. Ты понимаешь, что это значит?
Юлия не ответила.
– А вот и черта с два! – обрадованно воскликнул я, так, будто в чем-то уличил ее. – Ты просто мстишь мне! Никто вас не подслушивал. Никто! Так же, как и нас. Никому это было не нужно! Ровным счетом – ни-ко-му!
Прохаживаясь вдоль стены, я продолжал ворчать:
– Тоже мне, важные персоны… Да от самого начала они видели в нас только один пункт анкеты: детский дом! Только и всего!
– А они этого и не скрывали, – заметила Юлия.
– Конечно… проявляли заботу о родителях… которых нет… – Я засмеялся. – Ага… А вот теперь скажи, как они доказывали бы им, что в сеансах связи участвуют их дитяти, а не… – Я махнул рукой в сторону рубки. – Вот и вся забота.
– Но ты же сам сказал, что вас подслушивали, – возразила Юлия.
– Молчи! – закричал я вне себя. – Если бы не ты, всего этого могло и не быть! Ведь уму непостижимо: три года нас водили за нос, как кутят! Три года ходить с заклеенными глазами… вот именно – вокруг костра. Ха-ха! Да даже этот твой Ромео понял, что к чему. Даже он! Ты же, дура, ты, воспарив от счастья, вместо того чтоб хоть чуть-чуть раскинуть мозгами, ты вообразила себя черт знает кем! Золушкой! Пупом земли! Полковников, генералов ей подавай! Да только как была детдомовской дурой, так ею и осталась. С той разницей, что раньше прятала под матрацем игрушки, а теперь полковников с генералами. Да что, скажи, ты получила в своей спальне, а? Мокрый тюк, набитый солдафонским дерьмом? Этот… этот холодильник? – Я ударил кулаком по стене. – Молчишь? А я скажу тебе, что получил я. Знаешь, что? Те-бя. А знаешь, что получили полковники с генералами? Свой Трил-ли-он. И теперь генералы летят в отпуска, а девочка с мальчиком из детдома – в тартарары, в греческую пустоту. Каждому, как говорится, свое… Опля!..
В общем, все двигалось по привычному маршруту – Юлия молчала, я кричал, и не столько изобличал ее, сколько разоблачался сам. Но даже и насилу замолчав, я продолжал внутренний монолог, продолжал убеждать себя, что Ромео и полковники с генералами, и я – все это было призвано не ее детдомовскими амбициями, а как раз тем, на чем эти амбиции учреждались – привычкой к унижению. Не Бог весть какое открытие, зато оно приуготовляло меня ко многим вещам. Так, я бы нисколько не удивился, узнав, что в свое время полковник рассказал ей вполне и обо всем. Ба, да я даже могу сказать, как она встретила сие известие: абсолютно так же, как и теперешнюю мою тираду. То есть – молчанием. И полковник, ожидавший истерики, ручьев слез, изготовившийся к тому, что вот-вот нужно будет спасать слабую женщину, но никак не ожидавший молчания, – полковник, взрослый человек, повел себя как последний мальчишка: записочки, ромашки, охи-ахи и тому подобное. А над всем этим – красота! – образ Прекрасной Дамы, восходящей на костер…
Сглотнув слюну, я вдруг почувствовал испарину на лбу и скулах. Наверное, что-то сделалось с моим лицом, потому что, взглянув на меня, Юлия быстро пошла из кухни. Я сел на то место, где только что сидела она, и не смел пошевелиться. В глазах у меня было темно, я открывал и закрывал их, затем откуда-то сверху стала наплывать ярчайшая опалесцирующая пелена, я неловко покачнулся, и если бы не подоспевшая Юлия, то упал бы. Она сделала мне укол. Была минута, когда я совершенно обессилел и она прижимала меня к груди, точно ворох одежды. Я чувствовал, как бьется ее сердце.
– Прости, прости… – шептал я ей в карман.
Этой ночью, впервые после старта, мы лежали в некоем подобии постели, собранной на полу в кухне. Я рассуждал о Боге и вспоминал, как, еще будучи ребенком, думал, что Бог – это Дедушка Мороз. «А Снегурочка?» – интересовалась Юлия. – «Ну, дьявол, конечно». Говорили еще о чем-то, потом я ни с того ни с сего стал рассказывать историю о том, как у одного из моих приятелей сатанисты убили собаку. Почему-то большинство историй, которые приходят мне на память, кровавы, хотя я не переношу вида крови.
– Он выгуливал ее в парке вечером, когда к нему подошла незнакомая девица – подшофе – и спросила закурить. От сигарет перешли к поцелуям, ну, и так далее. В какой-то момент, конечно, собака стала приятелю мешать. Он привязал ее к дереву и продолжал развлекаться с девицей. Сначала собака скулила, потом замолчала. А когда девица сделала ему ручкой, то у дерева вместо собаки он обнаружил портфель: через застежку был пропущен ошейник, поводок по-прежнему прикреплялся к дереву. Приятель почуял неладное, не стал ничего трогать, и позвонил в участок. В портфеле затем нашли расчлененный собачий труп и залитую кровью Библию. То есть пока он был занят девицей, ее дружки-сатанисты усыпили животное и разделали его на восемнадцать кусков – число, трижды кратное шести. Девицу потом нашли и лечили. При задержании, говорят, она кого-то покусала.
– От чего? – спросила Юлия.
– Что? – не понял я.
– От чего ее лечили?
– Не знаю.
– А не этот твой друг вдовой меня окрестил? которая под машину попала?
– Нет.
– Точно?
– Да нет же…
– Тогда перестань меня щипать.
Задумавшись, я не чувствовал, что щиплю ее за ногу, извинился и убрал руку под голову. В пальцах моих осталось ощущение чего-то неприятного, пластилинового, я рассеянно тер их. Юлия поднялась, подошла к стенным шкафчикам и что-то искала в них. Свет в столовой был погашен, но я хорошо видел контур ее обнаженного тела. «Выдумывает все, – подумал я. – Вызывает на откровение, потому что уверена, что я о чем-то догадался». Однако, что могло открыться еще сверх того, что я уже высказал ей? То есть, я хочу сказать, по какому признаку я разгадал бы правду? Вопрос этот вдруг не на шутку обеспокоил меня. Я смотрел на Юлию, смотрел в темноту и думал о том, сколь большой вес с этой минуты обретало наше прошлое. Верней, наше мыслимое прошлое. Догадки, домыслы, предположения – все это обрастало живой и пугающей плотью. До сих пор, к примеру, я не задавался вопросом, отчего на месте спальни и предбанника явилась свалка мусора и вода, отчего в других помещениях все оказалось на своих местах. Ответа я не знал и сейчас, но зато я понимал другое: заговор, жертвами которого мы пали, был исполнен не столь блестяще, как задумывался. Давало ли это нам какие-то особые шансы? Нет, конечно. Просто в сонме чудовищ, летевших следом за нами с Земли, стал маячить ангел надежды.
Часть II
У нас в Центре работал отставной разведчик, который любил рассказывать о том, как очутился на проваленной явочной квартире – все в квартире, дескать, было как обычно, все до мелочей, был и прежний связной, но только связной этот путал окончания слов и промокал платком губы. За одно мгновение, говорил старик, мир для него перевернулся вверх дном и сам он как бы обрел второе зрение. Он увидел смытую с пола кровь, он услышал тявкающие придыхания связного, которого пытали в соседней комнате, и тогда оба этих, казалось бы несовместимых контура мира сложились для него в картину, которую он пытается разъяснить для себя и по сей день. Он видит ее во сне, он рисует ее в записных книжках, рассказывает кому ни попадя, но, по собственному признанию, вся мысленная работа его бывает похожа на прозекторскую, заваленную освежеванными тушами.