Данайцы

Хуснутдинов Андрей

– Кого же ты хоронила на Земле?

– Никого.

Она лгала. Я слишком хорошо помнил, какой она вернулась из той своей поездки, я слишком хорошо помнил, как просыпался по ночам от ее крика. Но я не мог понять другого – того, что заставляло ее лгать сейчас.

– Куда, в таком случае, ты ездила?

– Не твое дело.

– А как он оказался на корабле? Он что, военный?

– Да.

– Так как же?

– Он… тоже хотел лететь.

– Куда?

– Со мной.

– Так…

Посмотрев на пилу

у себя в руках, я сунул ее в нишу над холодильником. Пила выскочила обратно, я снова принялся заталкивать ее и вдруг подумал, что не пойму ничего этого никогда, что существуют вещи, которых и не следует, не нужно – страшно – понимать. Это был какой-то предел. Не то чтобы у меня кончался кислород и я мог задохнуться, а нечто худшее. Белый шум, пустота.

– Ладно. – Я хотел идти из кухни, но возглас Юлии остановил меня:

– Да ты же сам все знаешь! Сам!

Стащив маску, она грозила ею мне. Волосы ее расплылись в воздухе, в глазах были слезы.

– …Зачем ты тогда рассказывал про то… про собаку в портфеле? Зачем?.. Ты же знаешь, что было!

– Ты что, – испугался я. – Какой портфель?

– Собака! – продолжала кричать она. – Портфель! Библия!

Какая-то ледяная, мертвящая тоска стала охватывать меня. Нет, я сразу понял, о чем речь, но притом испугался чуть не до смерти: этой истории с портфелем и сатанистами было с лишком семь лет.

– Они… они… – задыхаясь, говорила Юлия, – сначала… что это… после драки в ресторане… а потом соседка рассказала… после армии он плохо слышал, повредил перепонки в какой-то генераторной… поэтому и взял собаку… и вот… его в парке избили… когда он гулял, он не знал, зачем к нему эти скоты… улыбался, а они издевались над ним… и когда он очнулся… то есть его собака вылизывала… он увидел, что она слепая, ей… эти… выкололи глаза… И вот… он потом пришел из ветеринарки… и там, в гостиной, снял люстру, и… – Голос ее истончался, она снова плакала… Сидела у гроба? Конечно. Но только ее заставили сесть. Гроб стоял четвертый день, тела не бальзамировали – думали, она приедет раньше и сразу будут похороны, а из одного угла уже текло, так что пришлось подставить таз с землей. Даже люстру не повесили, и собака была там же, с заклеенными глазами, тыкалась в ноги. Потом всю панихиду вытолкали, а ее заставляли поглядеть на него, хотели снять крышку, но этого она бы уже не вынесла, и они знали, что не вынесла бы, и они говорили, что точно такой таз будет стоять под моим гробом и под гробом полковника, если она и впредь хочет заниматься своими штучками. Ее называли детдомовской дурой и ей смеялись в лицо – кому, она понимает, кому она смеет ставить условия?

Обомлев, я молча таращился на нее.

Наитием страха и внезапной, какой-то припадочной злобы я совершенно ясно видел, что в этот раз она говорит правду. Но меня словно огрели дубиной. Я смотрел, как двигаются ее губы, я слышал ее голос и думал об одном: мириться с тем, что она говорит – невозможно, еще страшней. Господи, что же, все эти годы она спасала меня?

– Дура! – Я поднял к голове кулаки и держал их с таким видом, будто испытывал приступ боли. – Какая… дура!

***

Год назад, в одну из показательных наших поездок – ту приснопамятную, – в какую-то очередную горячую точку, она так и заявила мне:

– Тебе постоянно нужен спасатель.

Мы жили на авиабазе в специально оборудованном транспортном самолете. День выдался тяжелый, стояла жара, мы посетили четыре гарнизона, а при возвращении на аэродром один из вертолетов конвоя был обстрелян.

Я пил пиво. Не знаю, отчего так была возбуждена Юлия – наверное, из-за этого обстрела. Говорить приходилось вполголоса: через тонкую перегородку начинались апартаменты руководства.

– Что? – переспросил я ее.

– Ты знаешь, о чем я говорю.

– Понятия не имею.

– Ты очень легкомысленно ко всему относишься.

– К чему именно?

– Господи, неужели так трудно соблюдать регламент?

– Ах, конечно, – кивнул я. – Регламент.

Она поджала губы.

– Что?

– То самое – ответы на вопросы из зала ты получаешь за час до самого представления.

– Это не представление.

– А что?

– Работа.

– А это, – я похлопал себя ладонью по лбу, – не проигрыватель! Что ты мне предлагаешь?

– Говори тише.

– Что – читать по бумажке? Изображать колики в животе?

– Ты хорошо устроился.

– Что?

– Если остришь, значит, ты хорошо устроился.

– Прямо лучше некуда… – Я открыл входной люк и спустился по трапу на бетонку.

Над огромным, как вокзальная крыша, крылом самолета, мерцали звезды. Безупречной ниткой гирлянды по горизонту пролегли сигнальные огни взлетной полосы. Заглядевшись вдаль, я вздрогнул и был вынужден попятиться, когда из темноты на меня надвинулась черная, показавшаяся плоской, будто мишень, фигура часового с блеснувшим за спиной штыком.

– Закурить не будет?

Тотчас запахло гуталином, машинной смазкой и кислым бельем.

– Не курю.

Фигура удрученно вздохнула и поклацала чем-то железным.

Неподалеку от самолета стояла будка нашего эксклюзивного клозета. Дувший с той стороны ветер нес немыслимые ароматы яблочного дезодоранта.

– Так, выходит, это ты у нас космонавт? – спросил часовой.

Я не ответил.

Где-то за горизонтом прокатился тяжелый гром разрыва.

– А то – жена твоя?

– Кто?

– Красивая…

За горизонтом опять ударило.

– Что? – опомнился я.

– …Моя рядом с ней что лошадь. – С зевком и хрустом в суставах солдат потянул перед собой руки и вдруг замер: – Слушай, дернуть не хочешь?

– Чего?

– Держи.

Он сбросил мне на руки свой липкий тяжелый автомат и побежал к носу стоявшего неподалеку истребителя. Послышалось громыханье упавшей металлической крышки и тихая ругань. Плеснула и зажурчала жидкость.

Я поднес автомат к лицу и зачем-то понюхал его. На мгновенье мне показалось, что я сошел не с трапа самолета, а спрыгнул с плывущего корабля: тут, в двух шагах от моей постели, начиналась другая вселенная.