Данайцы
Шрифт:
Догадки эти пронеслись в голове моей за долю секунды – время спасительного затмения моего истекало. Ощущая себя лишь в местах соприкосновения с внутренними оболочками скафандра, я поднялся по лестнице, пробил шлемом поролоновые потроха тюка и свалился без сознания где-то сбоку него.
Два часа, минувших после того, как я очнулся с холодным компрессом на лбу, заставили меня взглянуть на мою жену как на человека, мало или же совсем мне не знакомого. Все это время я провел в рубке, между тем как она – я не сразу мог в это поверить – избавлялась от трупов. Она появлялась в рубке, чтобы спросить, где отвертка или гаечный ключ, и я с замиранием сердца смотрел на маслянистую кровь, которой были вымазаны ее пальцы. Трупы она перетаскивала куда-то на нижние палубы под «бойней», где, с ее слов, все было «нормально» и даже работал санузел. Я знал, что она кончила курс в мединституте и посещала анатомический театр, но чтобы так запросто обращаться с трупами, с тем, что там было внизу – к этому, пожалуй, я был готов еще менее, чем к самой «бойне».
Набравшись смелости, я поинтересовался у нее, за что убили всех этих людей. Она ответила всего лишь одним словом:
– Оппозиция.
Уточнять я ничего не стал.
На корабль, видимо, заманили тех, кто знал об истинной подоплеке полета и мог представлять опасность как свидетель. Отсек под «спальней» служил идеальным кладбищем для улик, ведь после старта «Гефест» был недосягаем ни для каких экспертиз и эксгумаций. Выходит, полковник, на которого я написал донос, действительно пытался помочь нам?
От люка в «спальню» терпко веяло запахом духов.
Я сел за компьютер и бездумно щелкал клавишами.
Руки мои пахли ржавой водой, я глядел на них как на что-то чужое, не принадлежащее мне. Они дрожали, и мне казалось, что это дрожат руки человека, в теле которого я заключен, будто в скафандре. Пальцы липли к клавишам, под ногтями чернела грязь.
«Как как как…» – вырастала строка на экране компьютера.
Я вспоминал Ромео, вспоминал наши совместные ужины, и с неожиданной легкостью понимал вещи, до сих пор скрытые от меня. Те очевидные вещи, разумение которых было мне не под силу, потому что я относил их насчет себя, а не насчет этого, внешнего человека. Я, например, понимал, что присутствие Ромео на наших званых ужинах должно было дисциплинировать меня, напоминать, что при ином стечении обстоятельств я мог запросто оказаться на его месте. И что, скорей всего, они с Юлией были близки и после нашей женитьбы. Если же так все и было, то это сполна объясняло другую закономерность – что до известия о гибели несчастного у нас с ней все шло гладко и мило, мы были счастливой парой. Одновременно с тем, как все эти очевидные вещи поселялись в моем сознании, входили в него подобно бесцеремонным жильцам, что-то другое отмирало, исчезало во мне навсегда. И если я пытался вспоминать Юлию, какой она была два, три года назад, то получалось, что между нею и тем человеком, который перетаскивал сейчас внизу трупы и замывал кровь, не было ничего общего. Получалось и то, что между двумя этими людьми вставала маленькая девочка с черной смолистой массой вместо уха, что из глаз моих шли слезы, и я глядел, как на экране растет бесконечное слово: «…ааа…»
К концу дня у меня поднялась температура, а ночью открылся сильный жар.
Я помню, как Юлия волокла меня из рубки вниз и как я истерически хихикал, воображая себя трупом. Мне мерещилось, будто меня хотят сжечь в печи и самое страшное заключается не в том, что я сгорю, а в том, что сжигание моего тела как-то повлияет на работу холодильной камеры, в которой Юлия спрятала трупы. Поэтому, говорил я Юлии, единственным местом, где можно осуществить кремацию, являются маршевые двигатели.
Я сознавал, что брежу, но вместе с тем говорил себе, что должен идти и бред не помеха мне. Я шел темными ходами, целыми анфиладами комнат, а однажды спускался в огромном, как зал, сумеречном лифте, освещенном примусом. Какие-то люди, большей частью старухи, ряженные в летные комбинезоны, в касках вместо шлемов, показывали мне дорогу. Страшные голые собаки в портупеях были рассажены вдоль пышущих жаром стен и, когда я проходил мимо, отдавали мне честь. Я удивлялся, каким грандиозным был наш корабль, и вместе с тем видел его как бы со стороны. Вблизи него светила желтая ущербная луна. Не сразу я мог разглядеть, что на бронированной корме его растет трава и что подобно редкому экземпляру бабочки он насажен на длинную иглу, что игла эта поворачивается по оси и что вижу я его все хуже и хуже, пока в конце концов не вхожу в помещение, которое тотчас узнаю: это второй этаж нашего одноэтажного дома. Все тут так же, как и на первом этаже, та же мебель и те же картинки на стенах. Странным представляется лишь обилие роз: букеты их повсюду, стоят в вазах, в банках, втиснуты между книг, а то и просто лежат на полу. Я любуюсь ими и, слизывая воду с лепестков, слушаю радио, по которому передают открытый сеанс связи между ЦУПом и нами. Ясно, что бодрые наши голоса на самом деле не принадлежат нам, но, похоже, вся Земля об этом прекрасно знает, так нужно. Кто-то каламбурит голосом, похожим на голос Бет: «Между ЦУПом и нами ходят цунами», – кто-то, по всей вероятности, полковник, бывший генералом, убеждает нас, что землетрясения в нынешнем положении нам больше не помеха. Затем следует провал. Сколько длится мое благодатное небытие, я не знаю, но вскоре я опять вижу перед собой двери холодильника и понимаю, что должен начинать путь заново. Все это повторяется раз за разом, до тех пор пока голые собаки со старухами не поселяются в нашем доме и я не оказываюсь где-то вовне его, у раскаленной добела стены. На мне черная шелковая пара, в руках розы, которые я продолжаю облизывать. Я жду Юлию, но в то же время знаю, что она не придет, что это невозможно и чудовищно. Стена вздымается вертикальным морем, ужас захлестывает меня, я пытаюсь кричать и не могу: горло мое давится горячим и твердым, тело расплавляется в воде.
Сознание так и возвращалось ко мне: всякий раз, начиная в дверях холодильника, я был способен пройти все меньшее расстояние и, будто заговоренные, эти проклятые двери вновь и вновь выскакивали передо мной. Явление их сопровождалось дурнотой и ужасным запахом.
Более или менее я стал приходить в себя на следующий день, когда окончательно уверился в том, что источником боли и ужасного запаха являются не двери холодильной камеры, а я сам, мое тело. Я увидел, что лежу на полу под байковым одеялом, поверх которого покоятся мои худые руки. Чтобы убедиться в том, что руки эти действительно принадлежат мне, я попробовал коснуться лба и чуть не расшиб себе нос. Юлия была где-то рядом, но я еще долго не смел взглянуть на нее. В левом локте чувствовалась тупая ноющая боль, как будто что-то давило на кость. Повернув руку ладонью вверх, я увидел следы уколов на вене.
Из рубки доносились шорохи радиопередачи, в которых не вдруг, но с легкостью необыкновенной я узнал голос оператора с ЦУПа. Два других голоса, мужской и женский, были мне незнакомы. Однако, судя по тому как обращался к этим двоим оператор – «Данайцы», – то были не кто иные, как мы с Юлией. Сеанс связи, который я слышал в бреду, шел на самом деле.
Тайком осматриваясь, я так лежал еще около часу, привыкал к шуму в голове, к новому помещению и к тому, что за дверьми холодильной камеры, до которых я мог легко дотянуться рукой, лежали покойники.
Юлия отреагировала на мое выздоровление так же обыденно, как, по всей видимости, и на мое внезапное заболевание. Она сказала, что если это не апельсиновый сок, то, скорей всего, я наглотался какой-нибудь гадости вместе с грязной водой из «спальни». Из рубки по-прежнему слышались звуки радиопередачи, но до сих пор мы ни словом не обмолвились об этом, будто все так и должно было быть… О, то был ее коронный маневр: вступать в разговор второй, как будто выказывая полное равнодушие к собственному мнению, но на самом деле боясь в этом мнении ошибиться. Люди, не знавшие ее, после нескольких минут подобного общения заключали о ее золотом характере, мужчины влюблялись в нее, но я-то был тертый калач. Оказывались ли мы наедине в гостиничном номере, на берегу моря, в наших апартаментах в Центре подготовки – всюду, как только отпадала нужда демонстрировать перед кем-то наши взаимные чувства, мы словно стремились доказать обратное, уличить друг друга в том, что скрывали на людях, отыгрывались на взаимных попреках, так что помалу и сами наши объятия больше походили на схватку. В общем, сейчас меня буквально распирало от желания высказать ей все. Спросить, к примеру, что было известно ей о «конкурсном» испытании, которое пришлось выдержать мне для окончательного утверждения в Проекте? Что, таким образом, она знала о Бет? И что, черт побери, у нее было с полковником?
И я, конечно, молчал. Я думал о крови, о трупах в нашем холодильнике, и это казалось гораздо проще, нежели думать о нас самих.
Когда в один прекрасный день я увидел Бет в Центре подготовки, я попросту прошел мимо нее. Я сделал вид, что не узнал ее, или же мне тотчас удалось убедить себя в том, что нет и не может быть ничего общего между этой ослепительной женщиной в коридоре крыла энцефалодиагностики – по-видимому, супругой какого-нибудь босса – и Бет. Той самой, уже казавшейся сказочной девочкой, которой пришлось пережить самоубийственный штурм моей первой влюбленности. Я еще подумал, что это было бы так же немыслимо, как встретить на строго охраняемой территории стартового комплекса попрошайку. И все же, пройдя мимо нее, я остановился с таким видом, будто что-то забыл и должен идти обратно. Я не смел оглянуться и отчего-то с ужасом думал про рентгеновские снимки моего мозга, несколько минут назад отправленные на экспертизу. Тогда она подошла сзади, потянула меня за рукав и тихим, вибрирующим от улыбки голосом сказала на ухо:
– Привет.
От запаха ее духов что-то зашевелилось и стало холодеть у меня под ложечкой. Обернувшись, я смотрел на нее с приоткрытым ртом, и, сколь ни удивительно это покажется – ведь я узнал ее в первое мгновенье, – не сразу лицо ее преображалось в знакомые и дорогие черты.
Она почти не изменилась. Как всегда острая на язык, она начала с замечания по поводу «церберши» в дверях корпуса, так что я поперхнулся, и ей пришлось бить меня ладонью по спине. Она была в белоснежной юбке и блузке, в длинных, по локоть, шелковых перчатках, в ушах ее сверкали золотые сережки с изумрудами (мой подарок), а голову украшала замысловатая шапочка с вуалькой.