Даниэль Друскат
Шрифт:
— Еще бы, ведь в руководство лезут другие!
Штефан оскорбился. Красотка в своем типично женском возбуждении смешивает понятия, не имеющие между собой ничего общего, придется поставить все на свои места.
— Видишь ли, я был противником этого проекта...
Ему не удалось договорить, Розмари запальчиво оборвала его.
— Ты им и остался, — выкрикнула она.
Наплевать, что она женщина, наплевать, что красивая, придется обратиться к другой тактике.
— Кто вздумает со мной тягаться, пусть пеняет на себя, — зло сказал он. — Все знают, что я могу позволить себе драться с поднятым забралом. Я никогда не пользовался слабостью
В ответ Розмари ехидно расхохоталась.
— Может быть, привести на этот счет кое-какие примеры?
— Прекратить! — рявкнул Гомолла и вскочил со стула. — Вот что, девушка, — продолжал он, — я всегда гордился тобой, твоей карьерой. Ты стала ученой, хотя и явно с анархическими замашками, а ругаешься, как в бытность на скотном дворе.
— Слава богу, — заносчиво отпарировала Розмари, — некоторые вещи не забываются. А против несправедливости я буду бороться всегда.
— Не понимаю, — заметил Гомолла, — образованная женщина — и такая наивная. Являешься сюда, плюхаешься на председательское кресло и вполне серьезно считаешь, что так можно разрешить все проблемы.
Подойдя к столу, он кивком дал ей знак освободить место. По какому праву он так обращается с ней, с женщиной, она не желает его слушаться. Не сводя глаз со старика, она продолжала сидеть, тогда Гомолла взял Розмари за руку и бесцеремонно потянул со стула. Потом в конце концов сам занял место за письменным столом. Устроившись там, он сердито взглянул на Розмари и на Штефана и столь же сердитым взглядом обвел кучку альтенштайнских крестьян, к которым теперь присоединился и Кеттнер.
— Посмотришь на вас — на душе кошки скребут! — сказал Гомолла. — Отныне я сам займусь альтенштайнскими делами, ясно? Лично! Итак, пожалуйста, товарищ Кеттнер, продолжай свой доклад. Как там у нас обстоят дела?
Кеттнер, все так же сидя среди крестьян, поднял голову.
— Печально, — заметил он, — как после похорон. Наверное, так бывало и раньше, когда люди сходились и спорили из-за наследства. Каждый из вас ведет себя так, словно Друската уже нет в живых.
Гомолла, Розмари, Штефан — все с удивлением воззрились на Кеттнера. Они почти не знали его, хотя им доводилось слышать его фамилию и время от времени встречать вместе с Друскатом. Но для них он оставался всего лишь одним из альтенштайнских крестьян. И вот теперь этот человек чуть ли не обвинял их, как он только решился? Гомолла насупился.
Кеттнер, упершись руками в колени, стал грузно подниматься с лавки. Для этого ему понадобилось некоторое время, что у подвижного Гомоллы вызвало гримасу неудовольствия. Уж слишком неповоротлив для своих лет, а ему ведь, пожалуй, лет тридцать с небольшим, размазня...
— Я не знаю, в чем обвиняют Друската, — сказал Кеттнер, сопроводив эти слова неопределенным жестом. — Рассказывают много всякой всячины. Да, действительно, нам нужны деньги для работ на Топи. Откуда их взять? Возможно, в бухгалтерских книгах обнаружено несколько неверных расчетов во имя нужного дела. Скандал! Нами сразу вдруг все заинтересовались. — Затем он подступил к Штефану. — Макс, — сказал он, — ты вот разыгрываешь из себя благородного, даже соизволил пожаловать сюда собственной персоной. А в прошлом году, когда Друскат в Хорбеке умолял о помощи, вы нас высмеяли.
Штефан поднял руку, как бы собираясь заявить решительный протест, но тут же опустил ее.
Кеттнер уцепился большими пальцами рук за карманы брюк и стал разглядывать красотку Розмари.
—
Розмари выдержала взгляд Кеттнера, его слова разозлили ее. Что ему известно о ней и ее истории? Сейчас она объяснит все.
— Мой дорогой Кеттнер...
— Дай ему сказать! — прикрикнул Гомолла.
— Да, я еще не кончил, — продолжал Кеттнер и, подойдя к Гомолле, уперся ладонями в письменный стол. — Друскат вернется, если вы встанете на его защиту. Он хороший человек. — Нагнувшись к Гомолле, он спросил: — Вы уже звонили прокурору?
Гомолла беспокойно засопел. Не иначе как выбирал подходящее ругательство из своего богатого арсенала.
Однако Кеттнер опередил его.
— И вот что еще, — сказал он. — Друскат говорил мне: «Кеттнер, когда меня нет на месте, ты меня замещаешь». Так мы договорились, так и теперь считаем. И ваша проблема: как тут, мол, пойдут дела дальше, вовсе не проблема. Я буду защищать интересы Альтенштайна. Кстати, я их знаю лучше кого-либо другого. Мои товарищи согласны. Стало быть — уж позвольте мне об этом сказать, — место, на котором вы сидите, принадлежит мне.
Гомолла потер пальцами веки. Затем, немного погодя, он сказал:
— Ну и врезал же ты мне, парень.
— Я не хотел вас обидеть, товарищ Гомолла...
— Ладно уж, ладно, — оборвал его старик. Отодвинув кресло, он встал и тоном человека, вынужденного примириться с неприятностями, сказал: — В конце концов, мы сами вас так воспитали.
Розмари играла серебряной цепочкой, висевшей у нее на шее. Это был подарок Друската. Она водила ею по губам и задумчиво следила за необычной сценой: Гомолла, легендарный герой сотен классовых битв, беспрекословно позволил какому-то молокососу одергивать себя, даже освободил ему кресло. Штефан, казалось, тоже не без злорадства следил за происходящим спектаклем.
После небольшой заминки председательское кресло за столом правления альтенштайнского кооператива занял наконец самый подходящий человек. Гомолла подсел к крестьянам. Старик был немного обескуражен полученной отповедью, это было заметно по тому, как он теперь попросил слова: прежде чем заговорить, он с преувеличенной скромностью поднял руку:
— Разрешите вопрос?
— Разумеется, — кивнул Кеттнер.
— Я всегда считал, — начал Гомолла, — что Друскату с трудом удавалось привлекать на свою сторону людей, что он слишком замкнутый. Тебе он не казался странным?
— Мы, альтенштайнцы, сперва тоже ему не понравились. Видишь ли, когда Друскат приехал к нам одиннадцать лет назад, и деревня была не то что сегодня, да и люди не те, какими стали теперь...
Со своим первым председателем они не поладили. Этот человек, по фамилии Баллин, приехал из богатого кооператива, его направили в отстающий Альтенштайн поднимать хозяйство. Но Баллин потребовал, чтобы жена и дети остались в родной деревне: семья не должна страдать из-за того, что его временно командировали в «тайгу», так пренебрежительно прозвали полоску за Топью. Да и сам он не хотел жить хуже, чем дома, поэтому продолжал получать прежнее жалованье: ведь с кооперативным хозяйством в Альтенштайне дело обстояло из рук вон плохо, как говорится, едва сводили концы с концами, и крестьяне зарабатывали гроши.