Даниил Московский
Шрифт:
Возвращались поздно. Солнце уже коснулось земли, когда вдали завиднелся кремлёвский холм. Неожиданно князь Даниил, будто продолжая прерванный разговор, сказал:
— Княжество Рязанское ордой вконец разорено, Рязань едва стоит.
— Не бывает того года, чтобы ордынцы по её землям с набегом не пронеслись. Люд спасения ищет.
— Близится время, когда Коломну под защиту московского князя возьмём.
— Дай Бог.
— Коломна и Переяславль — две руки тела московского.
— Зело
— Зависть гложет брата Андрея.
— Великий князь алкает всё под себя подмять.
— Допрежь обманывали, ныне убедился — злобствования его кровь родную пересиливают.
Помолчали и снова заговорили:
— Не пойдёт ли великий князь на Москву, чать, у него сил поболе? Да и хан на его стороне.
— Думал о том, боярин. Андрей ежели и пойдёт, то хан в наши распри не вмешается. Ему в радость наша грызня. А коль подступит великий князь к Москве, то мы единимся с тверским князем. Сообща отобьёмся.
— Истину сказываешь, княже, Михайло Ярославич любви к Андрею Александровичу не питает, хотя и в жёнах держат родных сестёр.
Разговор перекинулся на Анастасию и Ксению.
— Княгиню Анастасию жалко, сколь вижусь с ней, тоска её гложет, — заметил Даниил.
Стодол усмехнулся:
— Мне, княже, под седьмой десяток добирается, а коли б жёнку мне годков тридцати, её бы тоска не заедала.
— Семнадцать лет, как городецкий князь Андрей Александрович взял в жёны Анастасию, а Михайло Ярославич — Ксению, в Твери мир и согласие, голоса княжат слышатся, а у великого князя незадача...
— Красива Анастасия. Ох-хо, мысли грешные.
— Не возжелай жены ближнего твоего, аль позабыл, боярин, заповедь?
— Как забыть, коли лукавый под ребро толкает...
Въехали в московский посад. Стража с башни издали углядела князя, подала сигнал, и кремлёвские ворота распахнулись, впустив всадников.
Первым, кого Даниил встретил, войдя в палаты, был Юрий. Невысокий, коренастый, с кудрявой бородкой, княжич был похож на отца. Такие же глубоко прячущиеся под нависшими бровями глаза, мясистый нос и одутловатые щёки.
— Сыне, — сказал ему Даниил, — весной отправлю тя к хану Тохте, повезёшь ему дары московские. Настаёт такое время, когда Москва Владимиру противустоять должна, а без благосклонности хана нам не удержаться.
— Как велишь, отец. Хотя Москва — княжество малое и богатством ноне обижена, однако в Орду есть с чем ехать.
— Трапезовали?
— Тебя, отец, дожидались.
— Тогда зови Ивана и вели стряпухе стол накрывать, я переоденусь да умоюсь с дороги. Эвон, морозом лик прихватило, и борода не спасение.
Рассмеялся.
— Ты чему, отец? — удивился Юрий.
— Тому, сыне, что, по всему, кровь моя уже не греет, а я на мороз пеняю.
— Ты, отец, ещё в теле.
— В теле-то в теле, да куда годы денешь, а они, сыне, сказываются.
С тем в опочивальню удалился. Гридин помог ему разоблачиться, подал рубаху, но Даниил сказал ему:
— Потом надену, сейчасец прилягу, чуть передохну перед трапезой.
Сомкнул глаза и не заметил, как заснул. Юрий заглянул в опочивальню, увидел спящего отца, сказал гридню:
— Не буди, пусть спит, видать, умаялся.
Ох, Дарья, Дарья, видать, крепко же ты запала в душу Олексе. С того памятного воскресного дня, как поел он Дарьины пироги на торгу да провёл пирожницу домой, едва улучит Олекса свободное время, так и бродит вокруг её домика. Он у неё ладный, на каменной основе стоит, брёвна одно к одному подогнаны, тёсом крыт. И месяц и другой всё не решается гридин постучать в двери Дарьиного дома.
Но однажды к калитке вышла сама Дарья, улыбнулась по-доброму:
— Терпелив же ты, гридин.
— Да уж как видишь.
— А коли прогоню?
— Ходить буду, пока не примешь.
— Коли так, что с тобой поделать, заходи.
Слегка пригнувшись под дверным проёмом, Олекса вошёл в сени, снял подбитый тёмным сукном полушубок и шапку, повесил на колок, вбитый в стену. В полутёмной комнате в печи весело горели дрова, на лавке стояла кадка с кислым тестом. Хозяйка готовилась печь пироги.
Олекса присел. Дарья встала в стороне, скрестив на груди руки. Улыбнулась:
— Гляжу, всё топчешься, топчешься. Неделю и месяц. Ну, мыслю, замёрзнет гридин, а с меня спрос.
— Князю Даниилу ответила бы.
— А мне князь Даниил Александрович не указ, мне моё сердце судья.
Дарья достала из печи горшок со щами, налила в чашу, поставила перед гриднем:
— Ешь, Олекса, чать, оголодал, с утра бродишь.
Гридин ел охотно. Щи были наваристые, обжигали. Когда чаша оказалась пуста, Дарья положила перед Олексой добрый ломоть пирога, пошутила:
— Есть ты горазд, а как в работе?
— А ты испытай.
— И испытаю. Вон ту поленницу возле избы видел? Переколи.
— В один день?
— Нет, — рассмеялась Дарья, — в неделю.
— Справлюсь. Только б не передумала.
— Да уж нет, раз впустила.
— Не пожалеешь.
— Дай Бог. Как на гуслях играл и пел, в Твери слыхивала, сердце тронул, а каков человек — время покажет.
— Правда твоя, принимай каким есть.
— Был бы без гнили и червоточины в душе.