Даниил Московский
Шрифт:
Иногда у Тохты появлялось желание удалить из дворца своих жён, надоевших своим пустым чириканьем. Когда они развеселятся не в меру, Тохта велит евнуху унять их, и тот, с позволения хана, поучает ханских жён толстой плетью. Крик и визг Тохта слушает с удовлетворением.
Согревшись у жаровни, хан перешёл в зал, устланный коврами, с подушками, набитыми верблюжьей шерстью. Это любимый зал Тохты. Здесь он, восседая на подушках, проводит советы, выслушивает нойонов, принимает послов. Здесь становятся перед ним на колени русские князья, и он, хан, волен в их жизни и смерти. В такие часы
Тохта хлопнул в ладоши, вбежавшему слуге велел позвать темника Егудая.
Человек разумный не живёт без боли душевной. Сопричастный с природой, с окружающим миром, он принимает близко к сердцу горе и страдания людские. Только тварь бездуховная лишена сомнений и терзаний, в ней живёт лишь осторожность и ярость, если что-то угрожает жизни её или её детёнышей.
Епископ Сарский Исмаил благодарен Всевышнему, что сделал его пастырем. Сколько помнит себя, он, Исмаил, служил людям. И тогда, когда был послушником у епископа Феогноста, и когда посвятили его в священники, и теперь, став епископом, он продолжал заботиться о своей пастве. Он благоговейно относился к своему имени, данному ему в честь святого Исмаила, персиянина Халкидонского. Утешая страждущих, епископ призывал их к терпению.
В раздумьях он искал оправдания князьям, но не находил. Он видел, как они, являясь в Сарай на поклон к хану, добивались погибели друг друга, стараясь завладеть чьим-то княжеством. А на съезде хватались за мечи, и Исмаилу едва удавалось унять их. Князья рвали Русскую землю, каждый тянул к своему уделу, и никого не заботила Русь. А враги разоряли её. Орда и шведы, Литва и немцы... Рыцари в лик норовят ударить, шведы в оплечье, а Орда в подбрюшину, да так, что дух перехватывает.
Им бы, князьям, единиться, тогда бы испытали враги силу народа, неповадно было бы искать удачи на Руси, не мыкали бы горе угнанные в полон, не орошали кровью и слезами скорбный путь в неволю...
Так рассуждал сам с собой епископ Сарский, обходя своих прихожан. В то отдалённое время даже облечённый великим саном духовный пастырь шёл к человеку, не дожидаясь, пока тот явится к нему. Епархия у епископа Сарского бедна и мала, но она в стане врагов. Напутствуя Исмаила, митрополит Максим наказывал:
— Помни о том, лечи души словом Божьим.
Припорошённой снегом улицей Исмаил шагал вдоль дувалов, заходил во дворы, безошибочно определяя, в каком закутке обитают рабы.
Старые и молодые, угнанные совсем недавно, они были искусными мастерами: каменщиками и плотниками, кузнецами и гончарами. Исмаил знал судьбу каждого, каков и откуда родом. Они, рождённые в землях рязанских и ростово-суздальских, владимирских и переяславских, московских и тверских, теперь обречены были доживать остаток лет в неволе.
Многие из них жили на чужбине не один десяток лет, годами не слышали, чтобы назвали их по имени. Как далёкий сон виделась им родная сторона.
Утешительное, доброе слово епископа на короткий миг притупляло боль, глаза влажнели от слёз.
Подбодрив молодого мастерового, год как угнанного в Орду из московской земли, епископ направился к древнему, полуслепому рабу. Он валялся в тёмной сырой каморе на истлевшем потнике. Епископ опустился перед ним на колени, положил ладонь на лоб:
— Больно, Авдеюшка?
— Больно, владыка. Не телу, душе больно. Мне бы легче было, коль знал, что лежать моим костям в родной земле.
— Терпи, Авдеюшка.
В потёмках Исмаил не увидел, догадался, как горько усмехнулся старик.
— Сорок лет терплю, владыка. — Костлявой рукой поднёс к губам руку епископа. — Исповедаться хочу... Не знал Ростов золотых дел мастера искусней меня. Жил я, не ведая нужды, жениться намерился. Но налетели поганые, и оказался я в рабстве. Работал на хозяина, и сарайские красавицы носят мои украшения. Но теперь я стар, и глаза мои не видят, а руки трясутся. Вот и бросил меня хозяин, мурза Чета, умирать позабытым людьми и Богом. Разве вот ты один, владыка, навещаешь меня да добрая стряпуха приносит еду... Поговорил бы ты, владыка, с мурзой, пусть отпустит умирать на Русь. Пользы от меня ныне ни на деньгу.
Исмаил перекрестил старика:
— Нет на те грехов, Авдеюшка. Жил ты праведно, и за то воздаст те Господь за добро твоё. А с Четой поговорю, замолвлю слово, авось сделает он доброе...
Покинув старика, Исмаил отправился не домой, а к мурзе. Устал он сегодня, чужая боль не обошла его стороной, но хотел епископ ещё увидеть Чету.
Дом мурзы у самого базара. Глухая стена из белого ракушечника почти вплотную примыкала к дувалу. Злые псы кинулись под ноги епископу, едва он открыл калитку. Властный голос хозяина остановил их. Мурза удивился:
— Ты никогда не бывал у меня, поп, что привело тебя ко мне, мусульманину?
Исмаил поклонился Чете:
— Не оскудеет рука дающего, и пусть добро воздастся сторицей.
— Ты к чему, поп?
— Прошу тя, сын мой, много лет рабу твоему Авдею, и не может он теперь исполнять то, что умели его руки. Смерть стоит у ног Авдея, и хочу просить я: позволь умереть ему на родной земле.
Мурза расхохотался:
— Ты выжил из ума, поп. Я отпущу Авдея, если дашь мне за него выкуп.
— Но мой приход беден.
— Ты возьмёшь у князя, какой первым приедет в Сарай.
Но епископ Сарский Исмаил знал, до весеннего тепла никто из князей не побывает в Сарае, а старый мастер вряд ли дотянет до конца зимы. По всему, покоиться ему в чужой земле. А если и отыскал бы епископ деньги на выкуп, то с кем отправить старика на Русь?
Сколько же их, потерявших Отечество, влачит рабскую долю в Орде и кто повинен в том? — задавал сам себе епископ вопрос, и ответ был один — повинны князья-усобники.
— Доколь? Господи, — молил Исмаил, — вразуми, наставь на путь истинный, отведи грозу от Русской земли, спаси люди ея.
С моря Хвалисского дул сырой, пронзительный ветер, съедал снег. В домике епископа было неуютно, холодно. Исмаил кутался в овчинный тулуп, смотрел, как в печи скупо горели сухие кизяки. Разве могли они дать тепло, какое исходило от берёзовых дров? Поленья, щедро подброшенные в печь, горели жарко, и оттого в избах, даже топившихся по-чёрному, воздух был сухой и горячий.