Данте в русской культуре
Шрифт:
Это убеждение сопрягалось со средневековым понятием о внешней оболочке и внутренней истине [594] , приближаясь к дантовскому пониманию многосмысленности искусства. Рассуждая о буквальном смысле, без которого «было бы невозможно и неразумно добиваться иных смыслов», Данте утверждал, что «в каждой вещи, имеющей внутреннее и внешнее, нельзя проникнуть до внутреннего, если предварительно не коснуться внешнего» [595] .
593
Иванов Вяч. Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1978. С. 319.
594
Гилберт К.,
595
Данте Алигьери. Малые произведения. С. 135–137, 387.
Отмечая эту перекличку столь разных поэтов, надо ли говорить, что, несмотря на единомыслие Иванова с автором «Комедии» относительно прозрения «в сверхреальное действие, скрытое под зыбью внешних событий» [596] , их художественная речь была различна по своим стилистическим и не только стилистическим особенностям. Принцип «верности вещам» не всегда спасал русского поэта от чрезмерно рациональной образности и «туманов расплывчатой мистики» (С. Аверинцев). Данте же, как никто, обладал способностью изображать неизображаемое, совлекая с идеальных сущностей покров телесности и вновь восстанавливая его своими изумительными гомеровскими сравнениями, уводящими от потусторонней к земной реальности [597] .
596
Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 61.
597
Алпатов М. Итальянское искусство… С. 57.
Восторг второго зрения, о котором настойчиво говорил и писал Вяч. Иванов, приводил к пониманию поэзии как символики «истинных реальностей». При этом вставала задача раскрыть природу слова как символа, где энергия словесного выражения ощущается как тайнопись неизреченного и служит, таким образом, общепонятным начертанием внешнего и иератической записью (или иероглифом) внутреннего опыта [598] . Теоретическую попытку решения этой задачи поэт предпринял в статье «Мысли о символизме»; предметом анализа, конечно же, не случайно стал заключительный стих «Божественной комедии»: «Любовь, что движет Солнце и другие звезды». Если, утверждал автор статьи, мой слушатель только зеркало, только отзвук, только приемлющий, если луч моего слова не обручает моего молчания с его молчанием радугой тайного завета – тогда я не символический поэт [599] . По его мнению, символист должен заставить душу слушателя петь другим, нежели сам поэт, голосом, должен уметь исторгнуть из ее сокровенной глубины музыку, в которой звучащие извне мелодии вещего слова сливаются в одно восполнительное внутреннее слово.
598
Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 135.
599
Иванов Вяч. Мысли о символизме // Труды и дни. 1912. № 1. С. 3.
Рассмотрим, писал Иванов, музыкальный строй дантовского стиха. В нем три ритмические волны, выдвинутые цезурами и выдвигающие слова Amor, Sole, Stelle, – ибо на них падает ictus. Светлые образы Любви, Солнца и звезд кажутся ослепительными вследствие этого словорасположения. Они разделены низинами ритма. В промежутках между сияющими очертаниями идей зияет ночь. Музыка стиха воплощается в зрительное явление. Так напечатлевается в душе необъятно и властно всезвездный небосвод. Созерцание звучащего свода влечет откровение: Любовь движет Солнце и другие звезды; «движет» – слово как таковое, оно слово как Лоgos [600] . Так увенчивается Данте тройным венцом певучей власти (звука, образа и слова как такового).
600
Логос – термин древнегреческой философии, означающий одновременно «слово» и «смысл», причем «слово» берется не в чувственно-звуковом, а исключительно в смысловом плане, но и «смысл» понимается как нечто явленное, оформленное и постольку словесное (см.: Философский энциклопедический словарь. М.: Сов. энциклопедия, 1983. С. 323).
Но, продолжал Иванов, это еще не все, чего поэт достигает. Потрясенная душа обретает в себе восполнительное внутреннее слово. В ней самой открывается Вселенная. Что видит она над собой вверху, то разверзается в ней внизу: Солнце и звезды, и созвучный гул сфер, движимых мощью собственного Движителя. Это состояние души Иванов запечатлел в одном из стихотворений «Кормчих звезд», эпиграфом и поводом для которого как раз и послужил заключительный стих «Комедии» L'Amor che muove il Sole l'alt`ere Stelle: (Dante, Parad.,XXII)
Над бездной ночи Дух, горя,Миры водил Любви кормилом;Мой дух, ширяясь и паря,Летел во сретенье светилам.И бездне – бездной отвечал;И твердь держал безбрежным лоном;И разгорался, и звучалС огнеоружным легионом.Любовь, как атом огневой,Его в пожар миров метнула;В нем на себя Она взглянула –И в Ней узнал он пламень свой [601] .601
Иванов Вяч. Кормчие звезды. С. 7.
Так, задолго до доклада и статьи «Мысли о символизме» поэт «записал» «восполнительное внутреннее слово», видимо, хорошо памятуя замечание Данте, что высшее небо (Эмпирей) охвачено пламенем или огнем, но не материальным, а духовным, каким является Любовь, что движет Солнце и другие звезды [602] . В статье же, продолжая осмыслять реакцию на дантовский стих, он убеждал, что душа в лад с космосом поет собственную мелодию любви, как в Данте пела мелодия Беатриче, когда та вещала свои космические слова. Вот почему завершительный стих «Комедии» не только художественно совершенный, но и стих истинно символический. Кроме того, писал Иванов, он представляет собой синтетическое суждение [603] , в котором к подлежащему-символу (Любовь) найден мифотворческой интуицией поэта действенный глагол (движет солнце и звезды). Итак, перед нами, утверждал он, мифотворческое увенчание символизма, ибо миф и есть синтетическое суждение, где сказуемое-глагол присоединяется к подлежащему-символу [604] . «Священный глагол , – писал Иванов, – обращается в слово как » [605] .
602
Данте Алигьери. Письмо к Кан Гранде делла Скала. С. 392.
603
Синтетическое, здесь: объемлющее «низшую» и «высшую» реальности.
604
Ср.: «Миф, – писал в другой статье Иванов, – есть динамический вид (modus) символа, символ, созерцаемый как движение и двигатель, как действие и движущая сила» (см.: Иванов Вяч. Заветы символизма // Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 129).
605
Иванов Вяч. Мысли о символизме. С. 6.
Отмечая, что в заключительном стихе Дантова «Рая» [606] все образы слагаются в миф и мудрости учит музыка, он снова повторял, что символизм связан с целостностью личности как самого художника, так и переживающего художественное внушение. Его идеи о мифотворчестве были призваны будить в людях мистическую жизнь, «легкими прикосновениями облегчить в других прорастание цветов внутреннего опыта» [607] и тем самым подготовить эпоху «святого, соборного» искусства, где слово-символ станет магическим внушением, приобщающим слушателя к мистериям поэзии“ [608] .
606
С. Аверинцев писал по поводу стиха «Любовь, что движет Солнце и другие звезды»: «Это не полет поэтической фантазии, а корректное формулирование одного из тезисов аристотелевской космологии». – Аверинцев С. С. Два рождения европейского рационализма // Вопросы философии. 1989. № 3. С. 12.
607
Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 306.
608
Там же. С. 120.
Полагая, что миф, в полном смысле слова, результат не личного, а коллективного или соборного сознания [609] , Иванов тем не менее не верил в «безусловность обычного мнения о мифотворчестве» как самопроизвольном акте народного творчества [610] . Художник, считал он, может стать истинным мифотворцем, если перестанет творить вне связи с божественным всеединством, если он воспитает себя до возможности творческой реализации этой связи [611] . По Иванову, путь к индивидуальному мифотворчеству лежит через Августиново «transcende te ipsum»; в мифе, убеждал он, мы не видим ни личности творца, ни собственной личности, ибо миф творится ясновидением веры и является вещим сном, «астральным» (как говорили древние тайновидцы бытия) иероглифом последней истины о вещи, сущей воистину [612] . Миф – это «коренная интуиция сверхчувственных реальностей» [613] и чистейшая форма ознаменовательной поэзии [614] .
609
Там же. С. 298.
610
Там же. С. 289.
611
Там же. С. 294.
612
Там же. С. 280–281. Ср. с выводом исследователя Платона Х. Ф. Китто: миф в понимании древнегреческого мыслителя находился в сфере того, во что он верит, но доказать не может (см.: Тахо-Годи A. A. Миф у Платона как действительное и воображаемое // Платон и его эпоха. М.: Наука, 1979. С. 74), а также с формулой Данте: «Истина, похожая на ложь», – которой он определяет свой мифотворческий рассказ о загробном путешествии.
613
Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 61.
614
Там же. С. 278.
Как на эпоху преимущественно ознаменовательного искусства Иванов указывал на Средние века, когда, по его словам, религиозное миросозерцание, всеобъемлющее и стройное, словно готический храм, определяло место каждой вещи, земной и небесной, в рассчитанно-сложной архитектуре своего иерархического согласия [615] . И действительно, как писал Данте:
…Все в мире неизменныйСвязует строй; своим обличьем онПодобье бога придает вселенной.Для высших тварей в нем отображенСлед вечной Силы, крайней той вершины,Которой служит сказанный закон.И этот строй объемлет, всеединый,Все естества, что по своим судьбам! –Вблизи или вдали от их причины.615
Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 257.