Данте в русской культуре

Асоян Арам Айкович

Совершенно очевидно, что Блок распознал эзотерический смысл эпиграфа. Цитируя стихи одной из поэм, помещенной в книге „Кормчие звезды“: „Кличь себя сам и немолчно зови, доколе, далекий, / Из заповедных глубин: – Вот я! – послышишь ответ“, – он добавлял: „Это – самые темные глуби пещеры, но и первая искра грядущего. „Некто“ обретает себя“ [680] . По Блоку, а точнее, согласно Вяч. Иванову, человек находит подлинного себя, погружаясь в заповедные глуби пещеры, т. е. в глуби своего „я“, где в процессе самопознания он приближается к „средоточию микрокосма“ [681] , и его „я“, сливаясь с высшим „я“, объемлющим вселенную [682] , выходит за пределы эмпирической личности и приобщается к вечному. Здесь-то человек и обретает „целокупную творческую свободу“ [683] , противополагаемую Блоком „стихийной“ свободе индивидуалистического, или атомизированного, сознания; здесь раздельные „я“ достигают соборного соединения благодаря мистическому лицезрению единой для всех объективной сущности [684] , или той старой истины, которую, по мнению Иванова, завещал Гёте [685] .

680

Блок А. Творчество Вячеслава Иванова // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т 5. М.: Гос. изд-во худож. лит-ры, 1962. С. 10.

681

Блок А. Творчество Вячеслава Иванова // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т 5. М.: Гос. изд-во худож. лит-ры, 1962. С. 14–15.

682

Иванов Вяч. По звездам. С. 336.

683

Там же.

684

Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 1. С. 159.

685

Там же. С. 113.

Сложные и содержательные связи эпиграфов со стихотворными текстами, а тем самым и эстетическими концепциями Вяч. Иванова еще раз удостоверяют факт специфического освоения поэтом „Божественной комедии“. О том же самом свидетельствуют названия отдельных книг и некоторых стихотворений, так или иначе восходящие к дантовскому творчеству. Вряд ли, именуя книгу „Прозрачность“, автор не имел в виду близкие и дорогие ему стихи „Комедии“:

Здесь в истину вонзи, читатель, зренье,Покровы так прозрачны, что сквозь нихУже совсем легко проникновенье… [686]

686

Ср.: «Все преходящее есть символ». – Чулков Г. Наши спутники. С. 102.

К поэме Данте восходит и заглавие стихотворения „Mi fuor le serpi amiche“, которое посвящалось и адресовывалось Валерию Брюсову. В ту пору он искал раздражающих ощущений, „провалов в бездны“ и с упоением восклицал:

Но последний царь вселеннойСумрак! Сумрак – за меня [687] .

Этому демонизму и обязаны стихи Иванова, обращенные к Брюсову:

Ты, в знойной мгле, где дух полыни, –Сбираешь яды горьких нег [688] .

687

См.: «Da indi in qua mi fuor le serpi amiche» (Ад, XXV, 4).

688

Иванов Вяч. Corardens. M.: Скорпион, 1911. Ч. 1. С. 93.

„Дух полыни“ или „духи тьмы“ порой одолевали и самого Иванова. Он называл их люциферианскими, титаническими, змеиными [689] . В стихотворении „Mi fuor le serpi amiche“ он писал:

И я был раб в узлах змеи,И в корчах звал клеймо укуса;Но огнь последнего искусаЗаклял, и Солнцем ЭммаусаОзолотились дни мои [690] .

Заглавие стихотворения указывало на контекст, в котором должно восприниматься все сочинение и прежде всего начальная строка этой строфы. Ее смысл раскрывался в перекличке с XXV песней „Ада“, где продолжался рассказ о святотатце и воре Ванни Фуччи, с которым Данте встретился в кишащем змеями седьмом рву преисподней:

689

Змея – символ владык и душ подземного царства (см.: Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. Баку, 1923. С. 96).

690

Иванов Вяч. Cor ardens. С. 93. Эммаус – селение около Иерусалима, где двум путникам повстречался Христос и изъяснил им «сказанное о нем во всем Писании» (см.: Евангелие от Луки, XXIV, 27). В стихотворении Вяч. Иванова «солнце Эммауса» – символ спасительного откровения, которым герой вознагражден за непоколебимую веру.

По окончаньи речи, вскинув рукиИ выпятив два кукиша, злодейВоскликнул так: „На, боже, обе штуки!“С тех самых пор и стал я другом змей:Одна из них ему гортань обвила,Как будто говоря: „Молчи, не смей!“Другая – руку, и кругом скрутила,Так туго затянув клубок узла,Что всякая из них исчезла сила.

Стихи, адресованные Брюсову, были включены в сборник „Cor ardens“ – „Пламенеющее сердце“. Латинское название книги, как подобные иноязычные, к которым питали пристрастие символисты, призвано указать на сакральную содержательность поэтического языка, имитировать отчуждение его семантики от всего обыденного.

„Пламенеющее сердце“ – сквозной символ книги, конечно, сплошь отстоявшийся в культурных контекстах [691] и соотносящийся с различными культурно-мифологическими реалиями. Этот символ способен вызвать представления и о католической эмблематике барокко, когда религиозный культ включал особое почитание сердца Христа [692] , и о теогонии орфиков, по которой все люди носят в себе частицу божественного Диониса, вкушенную их предками [693] . В мгновения дионисийского экстаза это дает возможность ощущать биение мирового сердца, не искаженного содроганиями сердца в собственной груди.

691

Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С. 380.

692

АверинцевС. Поэзия Вячеслава Иванова. С. 179.

693

Лосев А. Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. М.: Учпедгиз, 1957. С. 142–182. См. также стихотворение Вяч. Иванова «Сердце Диониса».

Вместе с тем вполне допустимо, что сквозной символ сборника связан с текстом „Новой жизни“, где в аллегорическом видении поэту является Амор и со смирением дает его возлюбленной вкусить „пылающее сердце“ самого Данте (Vita Nuova, III). Почти буквальное совпадение с этим фрагментом „Новой жизни“, в частности с третьей строфой сонета третьей главы, обнаруживается в „Золотых завесах“, одном из циклов книги:

И в сонной мгле, что шепчет безглагольно,Единственная светится рукаИ держит сердце радостно и больно… [694]

694

Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 2. С. 364. См. также: Шишкин А. Б. Пламенеющее сердце в поэзии Вячеслава Иванова и дантовское видение «Благословенной Жены»//Дантовские чтения. М.: Наука, 1996. С. 95–114.

В пользу нашего предположения свидетельствует также посвящение, с которым печаталась первая часть книги „Cor ardens“: „Бессмертному свету Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал, той, что, сгорев на земле моим пламенеющим сердцем, стала из пламени свет в храмине гостя земли. Esse cor ardens [695] той, чью судьбу и чей лик я узнал в этом образе Мэнады [696] – „с сильно бьющимся сердцем“… как пел Гомер, когда ее огненное сердце остановилось“ [697] . Эти строки перекликаются с дневниковой записью Вяч. Иванова, рождающей еще более отчетливые ассоциации с „Vita Nuova“: „Лидию видел с огромными лебедиными крыльями, – писал после ее смерти Иванов. – В руках она держала пылающее сердце, от которого мы оба вкусили: она – без боли, а я с болью от огня. Перед нами лежала, как бездыханная, Вера [698] . Лидия вложила ей в грудь огненное сердце, от которого мы ели, и она ожила; но, обезумев, с кинжалом в руках, нападала в ярости на нас обоих и, прижимаясь к Лидии, говорила про меня: „он мой!“. Тогда Лидия взяла ее к себе, и я увидел ее, поглощенную в стеклянно-прозрачной груди ее матери“ [699] . Некоторые мотивы рассказа как будто повторяют мистические темы и самоубийственно обостренную чувственность того же сонета из третьей главы „Новой жизни“:

695

Ср.: «…мне показалось, будто он (Амор. – A.A.) сказал следующие слова: „Vita cor tuiim“ („взгляни на сердце свое“ (лат). – A.A.) (Новая жизнь, III).

696

Мэнада (менада) – здесь безумствующая, исступленная, чьи дионисийские переживания созвучны биению мирового сердца.

697

Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 2. С. 225. Известно, что мысль о названии «Cor ardens» возникла у Иванова до ухода Л. Д. Зиновьевой-Аннибал. Окончательное решение было принято летом 1907 г. за несколько месяцев до ее смерти. Но что исключает переосмысление того значения, которое первоначально вкладывалось в название книги? По мере развития событий она наполнялась новыми стихами и вместе с ними изменялся смысл заглавия.

698

Вера Шварсалон – дочь Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, ее преемница в личной жизни поэта.

699

Иванов Вяч. Дневник. 1908 // Собр. соч. Брюссель, 1974. Т 2. С. 772.

Уж треть часов, когда дано планетамСиять сильнее, путь свершая свой,Когда Любовь предстала предо мнойТакой, что страшно вспомнить мне об этом:В веселье шла Любовь; и на ладониМое держала сердце; а в рукахНесла мадонну, спящую смиренно;И, пробудив, дала вкусить мадоннеОт сердца, – и вкушала та смятенно.Потом Любовь исчезла, вся в слезах [700] .

700

Данте. Новая жизнь / Пер. А. Эфроса. С. 41.

Учесть подобные переклички кажется совершенно необходимым. Они корректируют восприятие и отдельных циклов, скажем, таких, как „Золотые сандалии“, „Любовь и Смерть“, „Венок сонетов“, „Спор“ (поэмы в сонетах) и всего сборника от первой до последней страницы. В этих стихах Иванов, вслед за Данте, переносил любовную страсть в трансцендентный мир. И делал это не стихийно, а эстетически осознанно. Когда он писал, что Данте через святыню любви был приведен к познанию общей тайны [701] , то имел в виду и себя.

701

Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 56.