Данте в русской культуре

Асоян Арам Айкович

Иванов полагал, что именно опыт большой любви вернул ему веру в трансцендентное бытие [702] . Посвящение в „высшую реальность“, которое мыслилось аналогичным духовному преображению автора „Vita Nuova“ (недаром поэт писал о Лидии: „Друг через друга нашли мы каждый себя и более, чем только себя; я бы сказал: мы обрели Бога“ [703] ), повлекло за собой дантовские мотивы в любовной лирике Иванова. Свойственная роману Данте атмосфера мифа и сна стала характерной принадлежностью стихов, адресованных памяти Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, и, в частности, тех, которые обращены к Маргарите Сабашниковой [704] . Летом 1908 г. Вяч. Иванов помечал в дневнике: „42 сонета и 12 канцон должны, по меньшей мере, войти в мою будущую книжку „sub specie mortis“ по числу лет нашей жизни и лет жизни совместной“ [705] . Запись знаменательная, если учесть роль, какую играло число в символике Данте. Семантизируя число канцон и сонетов, Иванов создавал свою собственную мифопоэтическую систему, типологичную сакрализованной, характерной для „Новой жизни“ и „Божественной комедии“. Познакомившись с первыми стихами книжки, вероятно, с ее замыслом, М. Кузмин советовал ему написать „соединительный текст (прозаический комментарий. –A.A.) по образцу „Vita Nuova“» [706] . Конечно, для Вяч. Иванова была значима не только традиция Данте, но и Петрарки. Его „Canzone I in morte di Laura“ он избрал эпиграфом к циклу „Любовь и Смерть“ [707] .

Причем образ Лидии в этом цикле, как и Лауры в стихах Петрарки, не претворялся в символ высшего существа. Ни Лаура, ни Лидия не ангелизировались, их земная красота не приобретала сакральный или всецело небесный смысл [708] . Вместе с тем в канцонах и сонетах Вяч. Иванова царило родственное скорее Данте, нежели Петрарке, настроение, которое находило удачное выражение в одном из стихов поэмы „Спор“: „Тесна любви единой грань земная…“ (ч. 2, с. 21).

702

Иванов Вяч. Собр. соч. Т 1. С. 209.

703

Для аналогии Иванова с автором «Новой жизни», вероятно, немаловажно, что, памятуя о первой встрече с Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, он писал:

Я начал, помню, житьВ ночь лунную, в пещерах Колизея.И долго жил той жизнию, – живойВпервые…(«Нежная тайна»)

704

См.: «Золотые завесы». Стихи посвящены М. Сабашниковой, но написаны «для и в присутствии Лидии» (см.: Иванов Вяч. Собр. соч. Т 2. С. 808–810).

705

Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 2. С. 172.

706

Там же.

707

Иванов Вяч. Corardens. С. 12.

708

«Петрарковая Лаура, – писал один из исследователей, – не ангел и не богиня, а только лучшая из жен». – Некрасов А. И. Любовная лирика Франческо Петрарки // Русский филологический вестник. Варшава, 1912. Т 67. № Vi. С. 174–175.

Эта строка и предполагала перенесение любовной страсти в потусторонний мир. Но если мистицизм Данте не лишал его поклонения своей мадонне, человеческого величия и благородной жизненной силы, то Вяч. Иванова мистика вела к эйфории, которая вытесняла подлинный драматизм. В дневнике 1909 г. он записал любопытный разговор с Маргаритой Сабашниковой: „Сегодня вечером: – Почему не нравятся мои сонеты – не эстетически, а субстанционально? – Потому что вы в них бальзамируете“ [709] . „Бальзамируя“, Иванов не столько предохранял Лидию от забвения, сколько доводил чувство к ней до изощренных превратностей. Через неделю после разговора с Сабашниковой он занес в дневник запись о посещении праха Л. Д. Зиновьевой-Аннибал: „Погружая руки в землю могильной насыпи, я имел сладостное ощущение прикосновения к Ее плоти“ [710] . Такие переживания, видимо, и рождали исполненные невероятной экзальтации, но „эстетически“ безукоризненные стихи:

709

Иванов Вяч. Дневник. 1909 // Иванов Вяч. Собр. соч. Т 2. С. 779.

710

Там же. С. 786.

Зловредный страж, завистник, соглядатай! –Воскликнул я. – О смерть, скупой евнух!Ты видела сладчайший трепет двухИ слышала, что в нас кричал ГлашатайПоследних правд! – восторг души, объятойОгнем любви! Когда б, таясь, как дух,Не тать была, а добрый ты пастух, –Твоих овец ты б увела, вожатый,Не разлучив, в желанные врата!И на одной застыли б мы постели,Она и я, прижав к устам уста;И на костре б одном сердца сгорели,И две руки единого крестаВ борении одном закостенели [711] .

711

Иванов Вяч. Спор // Иванов Вяч. Cor ardens. Ч. 2. С. 23.

В „Cor ardens“, где напечатан этот сонет, один из разделов книги также озаглавлен по латыни – „Rosarium“. В католическом обиходе розарий соотносится с особой молитвой, соединенной с размышлениями о пяти „радостных“, пяти „скорбных“ и пяти „славных“ таинствах богородицы, а сама роза почитается атрибутом богоматери [712] . В стихотворении „Ad Rosam“ Иванов писал:

Тебя Франциск узнал и Дант-орел унесВ прозрачно-огненные сферы.Ревнуют к ангелам обитель нег – Пафос –И рощи сладостной Киферы [713] .

712

Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л.: Гослитиздат, 1940. С. 413.

713

Иванов Вяч. Ad Rosam // Иванов Вяч. Cor ardens. Ч. 2. С. 87.

В религиозно-мистическом знании Франциска Ассизского, его мистическом опыте роза, как известно, имела особенное значение [714] . В одном ряду с ней мыслилась и Небесная роза Данте, где „божественное слово“ прияло плоть (Рай, XXII, 73–74). В экстатическом видении поэта она представала в виде огромной розы, лепестками которой были все души праведных, а высшей из них – дева Мария. В XXXI песне „Рая“ Данте сообщал:

Так белой розой, чей венец раскрылся,Являлась мне Святая Рать высот,С которой агнец кровью обручился.

714

См.: «Цветочки» святого Франциска Ассизского / Пер. с ит. А. Печковского // Труды и дни. 1912. № 1. С. 21.

С этой Небесной розой поэта, как ее множественное или земное отражение, связана роза Вяч. Иванова, который, обращаясь к дантовскому символу, писал:

Но твой расцветший цвет, как древле, отраженКорней твоих земной отчизной:Ты, Роза милая, все та ж на персях женИ та ж под сенью кипарисной [715] .

В восприятии Вяч. Иванова Небесная роза – это как бы Мировая душа. И потому в своем земном воплощении она всюду. Роза Иванова связывает воедино бесконечное число символов, сопровождая человека от колыбели через брак к смертному ложу и являясь универсальным символом его жизни и здешнего мира [716] . В антологической эпиграмме „Паоло и Франческа“ красная роза символизирует тайную любовь, приобретая дополнительные ситуативные значения стыдливости, нетерпения, восторга. В „Золотых сандалиях“ [717] символика розы, сопрягаясь с реминисценциями из „Божественной комедии“, осеняет своими значениями не только любовь Вяч. Иванова к Лидии, но и Данте к Беатриче:

715

Кипарис – символ смерти (см.: Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. С. 160). У древних греков он связан с погребальным обрядом (см.: Лосев А. Ф. Мифология в ее историческом развитии. М.: Учпедгиз, 1957. С. 40). Упоминание о Пафосе и Кифере в первой строфе стихотворения Вяч. Иванова «Ad Rosam» имело тот же смысл противопоставления, соотнесения Небесной розы с земной, что и указание на кипарис во второй строфе: Пафос и Кифера – места культов Афродиты, чья эмблема и чей священный цветок – красная (земная) роза.

716

См. об этом: Бахтин М. М. Вячеслав Иванов // Бахтин М.М Эстетика словесного творчества. С. 383.

717

Средоточие магической силы, «амбросийные» (бессмертные) золотые крылатые сандалии – непременные атрибуты бога Гермеса, проводника душ умерших.

Когда б я знал, что в темном море летСветила роз моих, дробясь, дрожали –Отражены, как письмена скрижали,Замкнувшей в медь таинственный завет.Когда б я знал, что твой грядущий светОни за склон заране провожали,Откуда тень за тению бежалиВ угрюмый лес, где Беатриче нет:Златых кудрей меж кипарисов черныхПечалию тех смугло-желтых розЯ б не венчал! Земле моей покорных,Я б алых роз искал… [718]

718

Иванов Вяч. Собр. соч. Т 2. С. 440.

В системе символов средневековой культуры смугло-желтая роза ассоциируется с золотом, которое, чтобы загореться чистым блеском, должно перегореть в истязующем и испытующем огне и очиститься в нем, как очищается „горящее“ человеческое сердце [719] . Так в „цветочном коде“ Вяч. Иванова смугло-желтая роза становится знаком скорби и блистательного мученичества. В „Золотых сандалиях“ она соотносится со смертью Лидии. Как символ жизни, ей противостоит алая роза:

719

См.: Аверинцев С. Золото в системе символов ранневизантийской культуры // Византия. Южные славяне и Древняя Русь. Западная Европа. М.: Наука, 1973. С. 51.

Разлукой рок дохнул. Мой алоцветВ твоих перстах осыпал, умирая,Свой рдяный венчик… [720]

Таким образом, в лирике Вяч. Иванова земные отражения Небесной, или Белой, розы, символизирующей ангельскую чистоту, девственность и духовность, приобретают разные значения, которые не повторяют содержания дантовского символа, но исходят из его смысла.

В заключение хотелось бы заметить, что влияние Данте на духовную жизнь поэта было столь серьезным, что порой он собственную судьбу, неотъемлемую от его творчества, начинал рассматривать через мифопоэтические сюжеты „Божественной комедии“. Показательно, что, выбирая название для своей последней книги, куда входили стихи „о памяти, богопознании, смерти“, он долго колебался между заглавиями „Чистилище“ и „Затворенный рай“ [721] . Вместе с тем его отношение к художественной и гуманистической культуре Данте, в которой он искал прежде всего принадлежащее мистическому Средневековью, было, говоря его же словами, уже „омертвелой памятью, утратившей свою инициативность, не приобщающей нас более к инициациям (посвящениям) отцов и не знающей импульсов существенной инициативы“ [722] .

720

Иванов Вяч. Золотые завесы. С. 390. Продолжение сонета: «Но иного рая / В горящем сердце солнечный обет / Цвел на стебле…» – связано с темой единства жизни и смерти, характерной для «Новой жизни» Данте.

721

Иванов Вяч. Собр. соч. Т 1. С. 207. Затем пришло название «Свет вечерний».

722

Иванов Вяч., Гершензон М. О. Переписка из двух углов. Письмо III.

Если творчество Данте явилось выражением мировоззрения переходной эпохи и тем самым проложило мост от прошлого к будущему, то апелляция Иванова к „монументальному преданию былой высокой культуры“ [723] имела реставрационный характер. Поэт нуждался в традициях, которые бы повышали репрезентативность созидаемой им религиозной эстетики и послужили фоном, обеспечивающим эзотерический план его лирике. Одна из таких традиций была связана с именем Данте, но в творческой практике Иванова, утверждавшего „субстанциальность“ внутреннего религиозного опыта, она получила последовательное гностико-мистическое [724] развитие. Дантовская идея антропоцентризма трансформировалась у русского поэта в идею „вертикального“ человека, по отношению к которому все социально-историческое мыслилось деструктивным и внешним. Дантовская концепция искусства преломлялась в теорию священнодействия, свободного религиозного творчества, или теургию. Представлению о двух целях бытия, характерному для автора „Пира“ и „Монархии“, противополагалась идея смысла человеческого существования, мыслимого за пределами секулярной действительности. Социальный и религиозный реформизм Данте подменялся концепцией „мистического анархизма“, „революции без насилия“. Жестокие слова Блока: „В. Иванову свойственно миражами сверхискусства мешать искусству“ [725] , – таили в себе субъективную, но экзистенциальную для самого Блока правду. Позднее один из поэтов скажет: „Мы по-своему каждый свое ясновидели…“ [726]

723

Там же.

724

О «новом гностицизме» и терминологическом содержании «мистики» в культуре Серебряного века см.: Нефедьев Г. В. Русский символизм и розенкрейцерство. Статья первая // НЛО. 2001. № 51. С. 167–195. «Эпоха „нового гностицизма“, открываемая русским модернизмом (культурой Серебряного века), где оккультные реминисценции соседствовали с христианскими, – пишет Нефедьев, – а русские культурные формы с европейскими, представляла собой новый типологический феномен культуры, действительно новое возрождение». Выше он отмечает: «Мистицизм не предполагает специального изучения „тайных доктрин“ и овладения тайным знанием, чья предметная область расплывчата и находится между религией, философией, теологией и наукой». – Нефедьев Г. В. Указ. соч. С. 194, 173. О синтетическом и возрожденческом характере культуры Серебряного века см.: Хоружий С. С. Трансформации славянофильской идеи в XX веке // Вопросы философии. 1994. № U.C. 52–62.

725

Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т 7. М.; Л.: Гослитиздат, 1963. С. 140.

726

Цит. по: Зубарев Л. Д. «Мы по-своему каждый свое ясновидели…» К истории примирения А. Блока и Вяч. Иванова // Русская литература. 2011. № 1. С. 171.