Данте в русской культуре
Шрифт:
Вместе с тем Блок не случайно называл свои стихи «трилогией вочеловечивания» (от мгновения слишком яркого света – через необходимый болотистый лес – к отчаянью, проклятиям, «возмездию» и… к рождению человека «общественного») (VIII, 344). И на этом пути поэт оказывался чрезвычайно близок Данте, который, по удачному выражению Карла Фосслера, шел от индивидуального «я» к великому «все» [826] . Стремление Блока «оставаться самим собою» (VIII, 205) и быть «самим по себе» (VIII, 205) диктовалось его убеждением, что он видит и слышит «то, чего почти никто не видит и не слышит» (VIII, 491). «Я не лирик», – говорил Блок (VIII, 344). Он полагал, что искусство рождается из «вечного взаимодействия двух музык – музыки творческой личности и музыки, которая звучит в глубине народной души» (VII, 364). В его понимании музыка – это «духовное тело мира», она «предшествует всему, что обусловливает» [827] . Эти представления побуждали Блока задуматься над наставлением Карлейля и характеристикой, которую тот дал Данте: «Глубина, восхищенная страстность и искренность делают его музыкальным; всматривайтесь, – подчеркивал Блок, – в вещи достаточно глубоко, – и вы повсюду найдете музыку» [828] . Позднее он напишет: «События идут как в жизни, и если они приобретают иной смысл, значит, я сумел углубиться в них» [829] .
826
Цит. по: Де Ла-Барт Ф.
827
Блок А. Записные книжки. С. 150.
828
Библиотека А. Блока. С. 175.
829
Там же.
«Музыкальность» Данте могла восприниматься Блоком как залог «цельного» знания, ибо «музыка есть сущность мира» (VII, 360). Он пояснял: «Мир растет в упругих ритмах. Ритм задерживается, чтобы потом „хлынуть“. Таков закон всякой практической жизни на земле – и жизни человека и человечества. Волевые напоры. Рост мира есть культура. Культура есть музыкальный ритм» (VII, 360). Из этого естественно формулировался вывод: «Поэт, это – носитель ритма. В бесконечной глубине человеческого духа, в глубине, не доступной для слишком человеческого, куда не достигает ни мораль, ни право, ни общество, ни государство, – катятся звуковые волны, родные волнам, объемлющим вселенную» (VII, 404). Подобные волны были доступны напряженному слуху Данте. «Вся мощь его духа, – отчеркивал Блок, – сконцентрировалась в огненную напряженность и ушла вглубь» [830] .
830
Там же. С. 176.
Блок считал, что неустанное напряжение внутреннего слуха, прислушивание как бы к отдаленной музыке есть непременное условие писательского бытия (V, 370). Ноуменальный характер музыки он связывал с Вечной женственностью. «К середине мая, – вспоминал Блок мистические переживания юности, – звук с другого берега темнеющей реки кажется мне ее ответом» (VII, 349) (курсив Блока. – A.A.). Настроенность такого рода обостряла внимание поэта к тем замечаниям Карлейля, в которых он находил указания на знакомые ему психологические состояния. «Точно слабый звук флейты, – отчеркивал он, вчитываясь в рассуждения критика о дантовской Франческе, – слышится вам бесконечно слабый звук и проникает в самые тайники вашего сердца. Вы чувствуете в нем также дыхание вечной женственности – d'elia bella persona che mi tu tolta» [831] .
831
Там же. С. 179.
Для Блока Данте – один из тех художников, из уст которых звучали призывы к «цельному знанию, синтезу, к gaia scienza» (VI, 106). «Истинная мысль, – отмечал он у Карлейля, – возникает как бы из черного вихря» [832] . Поэт был согласен с английским автором, утверждавшим, что «Божественная комедия» отнюдь не аллегория, а «возвышеннейшее воплощение христианского духа» [833] . Музыкальность художника как раз и предполагала способность «измерять все события жизни с особой точки» (V, 403), улавливать и передавать «всемирное чувство, чувство как бы круговой поруки всего человечества» (VI, 370), «похищать непохищаемое у жизни» (VI, 109) и делать «как-то скучным разумный возраст человека», творя из хаоса космос [834] . Аллегория же, как и эмпиризм, были для поэта симптомами утраты ритма и слуха, свидетельством «фальшивого пения», которое, как писал Карлейль, «мы всегда будем считать за пустой деревянный звук, за нечто глухое, поверхностное, совершенно неискреннее и оскорбительное» [835] . Блок не случайно отчеркнул эти слова. Вероятно, почти в то же время, а точнее, летом 1909 г., он отметил в записной книжке: «Чем более совершенствуется мой аппарат, тем более я разборчив – и в конце концов должен оглохнуть вовсе ко всему, что не сопровождается музыкой» [836] .
832
Там же. С. 176.
833
Библиотека А. Блока. С. 183.
834
Блок A. A. Записные книжки. С. 160.
835
Библиотека A. A. Блока. С. 174.
836
Блок А. Записные книжки. С. 150–151.
«Божественная комедия» была для Блока произведением «исповеднического» характера. Он выделил утверждение Карлейля, что поэма Данте «как бы вылилась из раскаленного добела горнила души» [837] , что всякое слово в ней далось страданием и тяжким трудом, что она написана «кровью сердца» [838] . Сам Блок считал: «Только то, что было исповедью писателя, только то создание, в котором он сжег себя дотла… только оно может стать великим» (IV, 278) (курсив Блока. –A.A.). Этому замечанию сопутствовали мотивы «обожженного лица», которые почти неизменно возникали у Блока, как только его мысль была занята судьбой художника, судьбой поэта. Нельзя сказать, что они восходят к cotto aspetto Брунетто Латини [839] или самого Данте и непосредственно соотносятся с творцом «Комедии», но такие стихи, как эти, возбуждают ассоциации с текстом поэмы:
837
Библиотека A. A. Блока. С. 176.
838
Там же. С. 173.
839
Там же. С. 177.
Образ дантовского «Ада» был связан в сознании Блока не только с «иными мирами» искусства [840] , но и с историей. «Путешествие по стране, – писал он в статье „Немые свидетели“ (1909), – богатой прошлым и бедной настоящим, – подобно нисхождению в дантов-ский ад. Из глубины обнаженных ущелий истории возникают бледные образы, и языки синего пламени обжигают лицо. Хорошо, если носишь с собой Вергилия, который говорит: „Не бойся, в конце пути ты увидишь Ту, которая послала тебя“» (V, 390).
840
Например: «Это был уже 1909 год… Я тогда уехал в Италию, где обожгло меня искусство, обожгло так, что я стал дичиться современной литературы и литераторов заодно» (т. 6, с. 134).
Любопытная перекличка Блока с Карлейлем обнаруживается в письме к С. А. Богомолову, где поэт пишет, что гнет окружающей жизни помогает переносить только «обладание своей атмосферой». «Завоевать хотя бы небольшое пространство воздуха, – замечает Блок, – которым дышишь по своей воле, независимо от того, что ветер все время наносит на нас тоску или веселье, легко переходящее в ту же тоску, – это и есть действие мужественной, творческой воли» (VIII, 421). Возможно, что мысль о «небольшом пространстве воздуха» подсказана впечатлением Карлейля от портрета Данте кисти его современника Джотто ди Бондони. Карлейль писал: «Лицо, нарисованное на этом портрете… Уединенное, нарисованное как бы в безвоздушном пространстве…» [841] Два последних слова Блок подчеркнул. Они были для него обозначением отсутствия того покоя и той воли, которые нужны поэту для освобождения гармонии; «нам необходимо равновесие, – говорил Блок, – для того чтобы быть близкими к музыкальной сущности мира» (VI, 102). В этом духе интерпретировалась гибель поэта. Пушкина, писал, например, Блок, убила вовсе не пуля Дантеса, «его убило отсутствие воздуха» (VI, 167). Так «безвоздушное пространство» противополагалось «тайной свободе», творческой воле. Поэт умирает, заявлял Блок, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл (VI, 167).
841
Библиотека A. A. Блока. С. 168.
В облике Данте, каким тот представлялся внутреннему взору Карлейля, Блока привлекало противоречивое слияние суровости и сострадания. Недаром он еще в юности писал: «Мышление антитезами неудовлетворительно, пропадает очень много тонкостей» (V, 47). Читая Карлейля, он подчеркивал: «Кроткая эфирная душа смотрит на вас так сурово, непримиримо резко, нелюдимо, точно заточенная в толстую глыбу льда!» [842] Блок соглашался с Карлейлем, утверждавшим, что человек, не знающий суровости, не может знать также, что такое жалость [843] . В его внимании к этой стороне личности Данте было немало сокровенного, пережитого [844] . Замечание Карлейля (оно верифицируется терцинами «Комедии») «Я думаю, что если сердце мужчины питало в себе когда-либо жалость столь нежную, как жалость матери, так это было именно сердце Данте» [845] можно было сделать и по поводу Блока. Это подтверждает и дневниковая запись Андрея Белого. «Блок, – отмечал он, – последние годы перешел в категорию тех, кого я определяю, как „угрюмые люди“. Но „угрюмые люди“ не те, кто угрюм в своем ядре, а те, кто таят в себе как раз противоположное: в Блоке затаился нежный, ласковый, несколько беспомощный ребенок…» [846] Вероятно, в свидетели правоты Белого можно призвать всю жизнь и все творчество Александра Блока.
842
Там же.
843
Библиотека A. A. Блока. С. 168.
844
См., например, его стихотворение «На смерть младенца».
845
Там же. С. 179.
846
Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 804.
Творчество Данте служило для него внутренним каноном. В конце жизни, готовя последнее издание «Стихов о Прекрасной Даме», Блок намеревался по примеру «Vita Nuova» сопроводить стихотворения комментарием, поясняющим их ноуменальный смысл. Между этой книгой и поэмой «Двенадцать» лежал путь, который Блок начинал как пророк, обладатель сокровенного знания. Обращаясь к Л. Д. Менделеевой, он писал: «…глубокую тайну, мне одному ведомую, я ношу в себе один. Никто в мире о ней не знает. Не хочешь знать и ты. Но без тебя я не узнал бы этой тайны» (VIII, 246). Дантовский пафос этих слов раскрывается в их перекличке со стихами из «Песни Ада» с цитированным выше письмом. В этом стихотворении Блок писал:
Где спутник мой? О, где ты, Беатриче?Иду один, утратив правый путь.Утрата ценностных ориентиров была, в частности, вызвана характером взаимоотношений с Менделеевой, не желающей оставаться предметом мистических переживаний. Для Блока наступила пора раздвоенности между «человеческой влюбленностью» и прозрением в земной женщине Лучезарной Подруги, которую однажды он назвал, пытаясь превратить онтологический миф в значащий символ, «жизнью прекрасной, свободной и светлой» (VI, 434). Раздвоенность повлекла за собой «падения» и «измены», знавший когда-то «нечто большее, чем искусство», уступил место художнику, открытому трагическим противоречиям. Началось нисхождение в ад. Отсылая читателя к словам Блока, высказанным им в программной статье «О современном состоянии русского символизма», «Искусство есть Ад», Вяч. Иванов объяснял инфернальные муки поэта внутренним разладом между «пророком» и «художником». Он свидетельствовал, что в сознании его единоверцев и единомышленников (младших символистов. – A.A.) «человек как носитель внутреннего опыта и всяческих познавательных и иных духовных достижений и художник – истолкователь человека – были не разделены или представлялись неразделенными, если же более или менее разделялись, то разделение это переживалось как душевный разлад и какое-то отступничество от вверенной им святыни. „„Были пророками, захотели стать поэтами“, – с упреком говорит о себе и своих товарищах, – писал Иванов, – Александр Блок“ [847] .
847
Иванов Вяч. О границах искусства // Иванов Вяч. Родное и вселенское. М.: Республика, 1994. С. 206.