Данте в русской культуре

Асоян Арам Айкович

Да и в самой «Божественной комедии» все размерено, сосчитано и уравновешено, на что Вяч. Иванов откликнулся в стихотворении «Латинский квартал»:

Кто знает край, где свой – всех стран школяр?………………………………….где мрак кромешныйДант юный числил – мыслил Абеляр? [616]

Автор «Комедии» был для Иванова не только творцом ознаменовательной поэзии. Излагая мифопоэтическое содержание дантовского стиха «Любовь, что движет Солнце и другие звезды», он в конце прибавлял: «Если бы мы дерзнули дать оценку вышеописанного действия заключительных слов „Божественной комедии“ с точки зрения иерархии ценностей религиозно-метафизического порядка, то должны были бы признать это действие теургическим» [617] .

616

Иванов Вяч. Прозрачность. С. 111.

617

Иванов Вяч. Мысли о символизме. С. 6.

В идеалистическом

умозрении Иванова теургия означалась тем, что символ становился плотью, слово – жизнью животворящею и музыка – гармонией сфер [618] . Она определялась совершенно по-соловьёвски: как «непосредственная помощь духа потенциально живой природе для достижения ее актуального бытия» [619] . Теургический принцип в художестве, толковал Вяч. Иванов, есть принцип наименьшей насильственности и наибольшей восприимчивости. Художник утончит слух – и будет слышать, «что говорят вещи», изощрит зрение – и научится понимать смысл форм и видеть разум явлений. Нежными и вещими станут его прикосновения; глина сама будет слагаться под его перстами в образ, которого она ждала, и слова – в созвучия, представленные в стихии языка [620] .

618

Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 226. Ср.: «Символ – слово, становящееся плотью, но не могущее ею стать; если же бы стало, то было бы уже не символом, а самою теургическою действительностью» (там же, с. 362).

619

Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 225.

620

Там же. С. 250.

В нашем искусстве, говорил Иванов, восходит человек, а нисходит художник; в том, чаемом, человек должен восходить до духовно-реального проникновения к Матери-Земле, а художник должен восходить до непосредственной встречи с высшими сущностями на каждом шагу своего художественного действия. Другими словами, «каждый удар резца или кисти должен быть такою встречею, направляться не им, но духами высших иерархий, ведущими его руку» [621] .

Рассуждая о теургическом искусстве, Вяч. Иванов не был свободен от сомнений в исторической осуществимости своих религиозно-эстетических чаяний. Эти сомнения нашли свое очевидное воплощение в стихотворении «Игры»:

621

Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 226. Ср.: Андрей Белый писал: «Соединение вершин символизма, как искусства, с мистикой Владимир Соловьёв определял особым термином. Термин этот – теургия. „Вселюсь в них и буду ходить в них, и буду их Богом“, – говорил Господь» (см.: Белый А. Арабески… М.: Мусагет, 1911. С. 236).

И там, под сенью узорной,Сидели отец и мать.Далось мне рукой проворнойКрылатый луч поймать.И к ним я пришел, богатый, –Поведать новую быль…Серела в руке разжатой,Как в урне могильной, – пыль.Отец и мать глядели:Немой ли то был укор?Отец и мать глядели:Тускнел неподвижный взор…И старая скорбь мне снится,И хлынет в слезах из очей.А в темное сердце стучитсяПорханье живых лучей.

Вместе с тем Иванов полагал, что размышления об этом, пусть неосуществимом художестве, помогают «осуществлению в нас нового религиозного сознания» и сохраняют свое значение в качестве внутренней нормы [622] .

Относительно принципиальной возможности теургического искусства он заявлял, что заключительный стих «Комедии» служит примером не раз уже провозглашенного отождествления истинного и высочайшего символизма – с теургией [623] . С ней связывал Иванов известное утверждение Достоевского, что «красота спасет мир» [624] . Как и Достоевскому, ему, вероятно, чрезвычайно импонировали заверения Вл. Соловьёва, убеждавшего себя и других, что человечество «знает гораздо более, чем до сих пор успело высказать в своей науке и своем искусстве» [625] . В стихотворении «Звездное небо» он писал:

622

Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 226.

623

Иванов Вяч. Мысли о символизме // Труды и дни. 1912. № 1. С. 6.

624

Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 228.

625

Цит. по: Достоевский об искусстве. М., 1973. С. 443.

Сердце ж алчет части равной В тайне звезд и в тайне дна: Пламенеет и пророчит, И за вечною чертой Новый мир увидеть хочет С искупленной Красотой.

В сознании Иванова имена Данте и Достоевского нередко оказывались в важной смысловой связи. В отличие от предшественников, сближавших русского писателя с автором «Комедии» по общему характеру изображения «страшного мира» или по жанровым особенностям отдельных произведений [626] , Вяч. Иванов видел в нем соприродный Данте тип келейного художника, пустынника духа, творца «катакомбного» искусства [627] , где, говорил он, редко бывает солнце и только вечные звезды глянут порой через отверстия сводов, как те звезды, что видит Данте на ночлеге в одной из областей чистилища [628] .

626

См., напр.: Павлов Ипп. Братья Карамазовы // Русь. 1883. № 3. С. 18.

627

Иванов Вяч. По звездам. С. 47–48.

628

Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 9.

Определяя творчество Достоевского как явление мистического реализма, т. е. истинного символизма, Иванов убеждал, что внутренний опыт мировой мистической реальности имеет своей постоянной основой ощущение женственного, как вселенской живой сущности, как Души мира. Реалист (символический) видит ее в любви и смерти, в природе и живой соборности, творящей из человечества – сознательно ли или бессознательно для личности – единое тело. В ее многих ликах он узнает единый принцип, обращающий «феномены в действительные символы истинно сущего, воссоединяющий разделенное в явления, упраздняющий индивидуацию и, вместе, опять ее зачинающий, вынашивающий и лелеющий, как бы в усилиях достичь все еще неудающейся, все еще несовершенной гармонии между началом множественности и началом единства» [629] .

629

Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 55.

По Иванову, ощущение связи с Душой мира – единственная религиозная форма самоопределения личности, при которой художник способен стать творцом «большого гомеровского или дантовского искусства». Но для этого от него требуется «окончательная жертва личности, целостная самоотдача началу объективному и вселенскому или в чистой его идее (Данте), или в одной из служебных и подчиненных форм божественного всеединства (какова, например, истинная всенародность)» [630] .

630

Там же. С. 170.

Рассуждая о большом искусстве, Иванов был склонен считать, что в Средние века оно как раз и существовало благодаря тому, что «личность ощущала себя не иначе как в иерархии соборного соподчинения, обязанного отражать иерархическую гармонию мира божественного, но в эпоху Возрождения, соблазнившись индивидуализмом, писал Иванов, оторвалась от небесно-земного согласия, что и определило характер новой европейской культуры, в том числе и романа, вплоть до наших дней. В течение нескольких столетий он развивался, по словам поэта, как „референдум“ самоцельной личности и в то же время оставался подземной шахтой (катакомбой), где кипит работа рудокопов интимнейшей сферы духа, откуда постоянно высылаются на землю новые находки, новые дары сокровенных от внешнего мира недр…» [631] .

631

Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 11–12.

Таким подземным художником, открывшим познание путей отъединенной самодовлеющей личности и путей личности, возымевшей переживание мировой мистической реальности, был в представлении Вяч. Иванова Достоевский. Под его пером, говорил поэт, роман явил тайну антиномического сочетания обреченности и вольного выбора в судьбах человека и стал трагедией духа. Дело в том, полагал Иванов, что путь веры и путь неверия, по Достоевскому, – два различных бытия, подчиненных каждое своему внутреннему закону; и при раз сделанном метафизическом выборе между ними поступать иначе в каком-либо отдельном случае невозможно и просто неосуществимо. Если, писал Иванов, первоначальный выбор совершился, то он уже неизменен, так как совершается он не в разумении и не в памяти, а в самом существовании человеческого «я», выбравшем для себя то или иное свойство. И только духовная смерть этого «я» может освободить от принадлежащего ему свойства: тогда человек теряет душу и забывает имя свое; он продолжает дышать, но ничего своего уже не желает, утонув в мировой или мирской соборной воле; в ней растворяется всецело и из нее мало-помалу опять как бы собирается, осаждается в новое воплощенное «я», гость и пришелец в своем старом доме, в дождавшемся прежнего хозяина прежнем теле [632] . Этот возродительный душевный процесс, на утверждении которого, замечал Иванов, зиждилась в древности чистая форма дионисовой религии и который составляет центральное содержание мистического нравоучения в христианстве, Достоевский умел, насколько это дано искусству, воплотить в образах внутреннего перерождения личности [633] . И здесь, уверял поэт, он мог опереться на собственный опыт. По мнению Иванова, Достоевский экстатически испытал отторжение от своего «я», когда стоял пред казнью на Семёновском плацу. В минуты ожидания смерти на эшафоте внутренняя личность упредила смерть и почувствовала себя живою и сосредоточенною в одном акте воли уже за ее вратами. Личность, по словам Иванова, была насильственно оторвана от феноменального и ощутила впервые существенность бытия под покровом видимости вещей, из которой сотканы ограды воплощенного духа [634] .

632

См.: Иванов Вяч. Борозды и межи. С. 24–26.

633

См.: там же. С. 26.

634

Об этом «зиждительном умирании» стихи Вяч. Иванова:

Бог кивнул мне, смуглоликий,Змеекудрой головой <…>И в обличье безусловном,Обнажая бытие,Слил с отторгнутым и кровнымСердце смертное мое.(Собр. соч. Т. 3. С. 817)