Данте. Демистификация. Долгая дорога домой. Том I
Шрифт:
И плодоносную землю. Все сущие в мире созданья
Зиждятся только тобой и видят лучистое солнце.
Перед тобой облака разгоняются светом, богиня,
Где появляешься ты, там земля вся пестреет цветами,
Пышным нарядом своим улыбается тихое море,
И примиренное небо все блещет лучистым сияньем,
Как только милый свой лик открывает весна молодая, —
приказав открыть бал, предстала перед Юпитером с таким изяществом, что смогла бы утешить и очаровать мрачного Харона, и по обычаю первая подала руку Юпитеру. Последний, вместо того, чтобы, как заведено, повторяю, обнять ее левой рукой и прижать грудь к груди, а двумя первыми пальцами правой взять ее за нижнюю губку, приложив уста к устам, зубы к зубам, язык к языку (ласки более страстные, чем приличествует отцу и дочери), и с ней в таком виде выступить на бал, – вместо всего этого Юпитер вчера, прижав правую руку к сердцу и отстранив Венеру назад (как будто говоря: Noli me tangere), с сострадательным видом и лицом, полным благочестия, рек ей: «Ах, Венера, Венера! Неужели ты раз навсегда не задумаешься над нашим положением и в частности над своим? Подумай-ка, справедливо ли воображают о нас люди, будто тот, кто стар – вечно стар, кто молод – вечно молод, кто мальчик – вечно мальчик, и так все пребывает на вечные времена таким же, как оно было, когда мы вознесены были с земли на небо. Не думаешь ли ты, что, если там наши изображения и портреты представляют всегда одно и то же зрелище, так и здесь не происходит никаких изменений и перемен в нашем телесном составе? Сегодня по поводу праздника мне вспомнилось, каким я был в те времена, когда разил молниями и побеждал гордых Гигантов, которые осмелились взгромоздить на Оссу Пелию и на Пелию Олимп: когда я смог низвергнуть в мрачные пещеры бездонного Орка дикого Бриарея, которому Мать-Земля дала сто плеч и сто рук, чтобы бросать скалы на богов и завоевывать небо: когда я привязал дерзкого Тифоея там, где Тирренское море сливается с Ионическим, прикрепив его на острове Тринакрии, назначив остров вечной гробницей для живого тела гитана. Недаром говорит поэт:
Остров просторный Тринакрии был на гигантовы члены
Навален, и своей громадной тяжестью давит
Он Тифоея, дерзнувшего место искать средь эфира.
Все ж упирается он и силится часто подняться:
Но десную его Авзонский Пелор прикрывает,
Левую – ты, вот, Пахин; Лилибеем придавлены ноги.
Голову Этна теснит; под коею навзничь лежащий
Тифоей изрыгает песок и пламя из пасти.
Я, что на другого гиганта бросил остров Прочиду, я, который укротил дерзость Ликаона и во время Девкалиона затопил землю, восставшую на небо, и еще многими иными славными подвигами показавший себя достойнейшим своей власти: вот теперь не нахожу сил противостать каким-то жалким людишкам, и приходится мне, к великому своему позору, предоставить мир на волю случая и фортуны. Так что всякий, кто лучше за нею гонится, успевает, и кто ее побеждает, наслаждается. Я стал теперь тем эзоповским львом, которого безнаказанно лягает осел, а за ним и бык. Я сейчас вроде бесчувственного чурбана, к которому свинья идет чесать свое грязное брюхо.
Знаменитейшие оракулы, святилища и алтари, какие были у меня, теперь повергнуты наземь и самым позорным образом поруганы, а вместо них воздвигнуты жертвенники и статуи тем, кого я стыжусь назвать, ибо они хуже наших сатиров и фавнов и других полузверей, они даже подлее египетских крокодилов; те все же – под руководством магов – показывали собою некие знамения божества, а эти – сущая пыль земли! Произошло это все по несправедливости враждебной нам Фортуны, которая избрала и возвысила их не столько для того, чтобы почтить их, сколько для вящего нашего унижения, посрамления и позора. Законы, статуты, культы, таинства, жертвоприношения и церемонии, которые я дал через своих посланников Меркуриев, которые я учинил, назначил, установил, – расстроены и уничтожены. Вместо них учиняются самые грязные и недостойнейшие подлости, какие только смогла выдумать эта Слепая, чтоб сделать людей (которые благодаря нам становились героями) хуже зверей. Нашего носа не достигает больше запах жареного, приготовляемого на жертвенниках, так что, если иной раз захочется поесть, отправляйся на кухню, как нищенка. И хотя кое-где алтари курятся еще ладаном (quod dat avara manus), все же я боюсь, как бы мало-помалу этот дым не развеялся, не оставив после себя больше никаких следов от наших святых обрядов. Мы знаем хорошо по опыту, что мир точь-в-точь, как ретивый конь. Узнай он, что его оседлал ездок, не умеющий ловко править, он исполнится презрения и попытается сбросить с седла такого седока, а сбросив, начнет его лягать копытами».
В этой цитате я вижу прямой ответ на свой вопрос.
Охваченные любовной горячкой, члены императорской семьи, император Пётр II и цесаревна Елизавета перестали обращать внимание на окружающих, самозабвенно занимаясь только предметом своей Любви. Имеющий Власть, отослал юного Купидона – Петра II от молодой Венеры – Елизаветы для изучения человеческих наук в Европейский университет или реформатскую коллегию и подставил его под розги педанта. На роль этого педанта блестяще подходит учитель Данте – сэр Брунетто (Джордано Бруно), которого он помещает в Аду, где казнятся садисты (содомиты). У себя на родине, молодой император был объявлен «умершим» и «похоронен» с соответствующими почестями. Кто был этот «Имеющий Власть» я покажу в своё время.
Второй вопрос: «Откуда взялось имя – Беатриче?» Ответ прост.
Имя Елизавета состоит из двух имён – Лиза или Элиза от Рая (Elisium) и Бета или Беата (Beati) – Блаженная, по латыни Elisabeat – Элизабет. Данте называет свою возлюбленную её вторым собственным именем – Беатриче.
Найдя героев Комедии и определив время её написания, я продолжу тщательный разбор всего произведения, строчка за строчкой.
Отмечу, что Пётр II Алексеевич Романов в 1727—1730 годах был коронован, как я и предполагал, Короной Ариадны или же Северной Короной Российской империи, Елизавета Петровна Романова венчалась этой Короной с 1741 по 1761 годы, целых 20 лет.А, обладающий чрезвычайными полномочиями, Генеральный Обозный Войска Запорожского, Яков Ефимович Лизогуб смог доблестно выполнить столь деликатное поручение императрицы Российской – спасти бывшего императора от неминуемой гибели – спасти для нас Данте Алигьери!
E io, temendo no «l pi`u star crucciasselui che di poco star m'avea «mmonito,torna'mi in dietro da l'anime lasse. [78]Trova» il duca mio ch'era salitogi`a su la groppa del fiero animale,e disse a me: «Or sie forte e ardito. [81]Omai si scende per s`i fatte scale:monta dinanzi, ch'i» voglio esser mezzo,s`i che la coda non possa far male». [84]И я, боясь, не сердится ли тот,Кто мне велел недолго оставаться,Покинул истомившийся народ. [78]Тем временем мой вождь успел взобратьсяДурному зверю на спину – и мнеПромолвил так: «Теперь пора мужаться! [81]Вот, как отсюда сходят к глубине.Сядь спереди, я буду сзади, рядом,Чтоб хвост его безвреден был вполне». [84]Данте, опасаясь, что Вергилий начал уже сердиться за его задержку, поспешил к своему проводнику. Тот уже взобрался на паром и предложил поэту набраться духу, чтобы совершить опаснейшее из путешествий. Особо он призывает остерегаться хвоста – каната, скользящего в направляющих с большой силой, который может в мгновение ока сбросить ухватившегося за него в ледяную бездну, откуда нет спасения.
Необходимо пояснить: – «Почему я, найдя земные прототипы персонажей Комедии, продолжаю именовать их по-прежнему: Данте, Вергилий и Беатриче?». Я делаю это для того, чтобы не ввести себя и тебя, дорогой мой читатель, во искушение считать, что всё уже ясно и понятно. Я и сам критически отношусь к каждой букве и каждому слову Демистификации, и тебя призываю, судить меня честно и строго.
Qual `e colui che s`i presso ha «l riprezzode la quartana, c'ha gi`a l'unghie smorte,e triema tutto pur guardando «l rezzo, [87]tal divenn'io a le parole porte;ma vergogna mi f'e le sue minacce,che innanzi a buon segnor fa servo forte. [90]I» m'assettai in su quelle spallacce:s`i volli dir, ma la voce non vennecom'io credetti: «Fa che tu m'abbracce». [93]Ma esso, ch'altra volta mi sovvennead altro forse, tosto ch'i» montaicon le braccia m'avvinse e mi sostenne; [96]e disse: «Ger"ion, moviti omai:le rote larghe e lo scender sia poco;pensa la nova soma che tu hai». [99]Как человек, уже объятый хладомПред лихорадкой, с синевой в ногтях,Дрожит, чуть только тень завидит взглядом, – [87]Так я смутился при его словах;Но как слуга пред смелым господином,Стыдом язвимый, я откинул страх. [90]Я поместился на хребте зверином;Хотел промолвить: «Обними меня», —Но голоса я не был властелином. [93]Тот, кто и прежде был моя броня,И без того поняв мою тревогу,Меня руками обхватил, храня, [96]И молвил: «Герион, теперь в дорогу!Смотри, о новой ноше не забудь:Ровней кружи и падай понемногу». [99]