Дар дождя
Шрифт:
Она долго сидела молча, и я стал бояться, что между нами снова возникнет та напряженность, от которой мы избавились на станции фуникулера. Потом она вздохнула.
– Маленький братец, ты дурак, – сказала она не без доброты, и я увидел в ее глазах жалость. – Я бы предпочла умереть, чем просто подумать о работе на них.
Мы раздвинули шторы затемнения и вышли в сад, давя босыми ногами жемчужины росы на газоне, наполнявшем ночь терпким запахом, словно ковер из пряностей. На миг мне показалось, что никакой войны нет и что мы снова приехали сюда на каникулы.
Городские огни внизу погасли,
– Надеюсь, дома нашим ничто не угрожает, – сказала Изабель.
Я потянул за накинутую ей на плечи шаль. Она посмотрела в глаза и прислонилась ко мне.
– Они в безопасности, – сказал я и повторил снова, словно стараясь убедить самого себя: – Они в безопасности.
Мы с отцом переждали несколько дней, прежде чем попытаться добраться до конторы, потому что нас предупреждали не делать этого, пока ситуация не стабилизируется. Полицейские, докеры и государственные служащие уже исчезли, и везде расцвело мародерство.
Одно дело, было смотреть на дым с Горы и совсем другое – видеть понесенный городом урон своими глазами. Дороги в Джорджтауне были разбиты. Магазинные ряды, вспыхнувшие во время бомбежки, все еще горели, потому что пожарная станция была разрушена. На улицах валялись трупы – в основном погибли люди, которые вышли из домов посмотреть, откуда взялся шум в небе, и их тут же разорвало на куски пулеметной очередью. В воздухе стояла ужасная вонь, смешанная с запахом дыма от горевших бревен и вулканизированной резины, кучами лежавших в порту. Я едва мог вынести зловоние.
Здание «Хаттон и сыновья» не пострадало, хотя у «Гётрис», шотландской каучуковой фирмы, находившейся позади нашей конторы, снесло крышу.
Мы отперли двери и принялись складывать документы в коробки, уничтожая все, что могло оказаться полезным японцам.
– В чем дело? – спросил отец, почувствовав мою нерешительность.
Я покачал головой и ответил: «Ни в чем», – надеясь, что он не раскусит мою ложь. На самом деле я чувствовал себя так, будто меня заставили выпить коктейль, состоящий из противоположных переживаний. Я был официально назначен помощником Эндо-сана и, разрывая отчеты и папки и бросая их в огонь, чувствовал, что предаю японцев. Но, решив работать на японцев, я предал жителей своего острова. Я снова разрывался между двумя противостоявшими сторонами, и мне было некуда примкнуть. Когда же мне было суждено обрести самого себя, целого и неделимого, которого не разрывали бы во все стороны, каждая из которых рассчитывала на мою безоговорочную преданность и верность?
– Ты в порядке? – снова спросил отец.
– Просто думаю о прошлом, – ответил я, кидая горящую пачку бумаг в огонь прежде, чем обжечь руку.
– Прежней жизни уже не будет. А она у нас была замечательная, верно?
– У нас была лучшая жизнь на свете, – ответил я, невольно вторя похожим, полным сожаления словам многих беженцев-европейцев. – А где Эдвард?
– Он уехал в Кей-Эл с Питером. Им тоже нужно уничтожить документы.
Я подошел к окну. Разрушенный
Отец посмотрел на часы.
– Собирайся, пройдемся до порта.
– Зачем?
– Хочу тебе показать кое-что и надеюсь, ты больше такого никогда не увидишь.
Мы заперли контору и пошли к Вельд Ки. Я держал голову повыше, глядя прямо перед собой, заставляя себя не смотреть на лежавшие вокруг трупы, дыша так мелко, как мог. Мы протиснулись сквозь толпу и увидели, что ворота на причал заперты на замок и взяты под охрану.
– Ноэль Хаттон с сыном, – сказал отец молодому британскому солдату, протягивая какую-то бумагу.
Постовой сверился со списком и открыл ворота.
– Где ваш багаж, сэр?
– Он нам не понадобится.
Мы вышли на пирс Светтенхема. Порт систематически разрушали при отступлении, и везде лежали огромные кучи обломков. Перед нами были останки всего пенангского военно-морского флота: верхушка потопленного корабельного корпуса, обугленные скелеты-каркасы судов, не ушедших на дно – многие еще горели, обдавая нас черным дымом при каждом порыве ветра. На поверхности моря качались трупы и корабельные обломки.
Большая толпа направлялась по пирсу в сторону пришвартованного к нему старого парохода. В воздухе повисло отчаяние, звучавшее в воплях младенцев и женских рыданиях. Многие несли по одному чемодану, все время оглядываясь через плечо. Я видел их глаза, но они прятали взгляд. В толпе было поровну гражданских и военных. Но все они были европейцами, и я почувствовал себя не в своей тарелке.
Охранник, на вид не старше Уильяма, остановил пожилую пару с четырьмя бульмастифами.
– Мне ужасно жаль, сэр, но собак на борт брать запрещается.
Женщина обернулась к мужу.
– Дорогой, но мы же не можем их бросить. Нельзя оставлять их проклятым япошкам.
– Послушайте, вы не могли бы просто нас пропустить? Эти собаки хорошо вышколены, они никому не причинят неудобства, – сказал мужчина.
Постовой покачал головой и остался непреклонен, несмотря на угрозы и мольбы пожилой пары. Наконец мужчина что-то прошептал жене, которая вцепилась ему в руку, но кивнула. Они нежно заговорили с собаками, погладив и приласкав каждую. Потом мужчина поцеловал жену и стал смотреть, как она поднимается по сходням. Когда она скрылась из виду, он сунул руку в карман и достал револьвер. Потом взял собак и увел их сквозь людскую толпу к дальнему концу пирса. Когда через несколько минут он вернулся к сходням, он был один и по его щекам текли слезы.
– Почему постовой у ворот спросил наш багаж?
– Я получил от военного ведомства приказ упаковать вещи и проездные документы, чтобы попасть на борт одного из последних кораблей до Сингапура. Нам было приказано не разглашать эти сведения никому из местных сотрудников или друзей. Англичане сдают малайцев япошкам. Мы все уносим ноги. Вот так. Даже господин Скотт уехал. А Генри Кросс отправил сыновей в Австралию.
Он стоял на краю пирса, и корпус «Парнгкора», принадлежавшего сингапурской пароходной компании, нависал над нами, словно волна, готовая разбиться о берег.