Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса
Шрифт:
— Замечательно, — сухо сказал Куай. — Я очень за тебя рад. Если учесть, что он положил вас, как малых детей… Сколько вас было? Четыре?
— Да, — Мейс продолжал улыбаться. — Арестовывать новоявленного императора мы пришли вчетвером. Именем республики…
— Ты перемедитировался, — оценил Куай интонацию Мейса.
— Нет эмоций — есть покой, — ответил Мейс.
— Спасибо, я помню.
— Пожалуйста.
— Ты можешь объяснить мне свою улыбку?
— Она так непривычна на моём вечно тупом лице? — ухмыльнулся Мейс.
— Она что-то обозначает. Что-то, связанное с арестом Палпатина. Что-то, что я не знаю.
— Оперативник Куай не знает, что сделал администратор Мейс. Ужас. Вообще-то ты знаешь. Палпатин зарубил троих, а потом выбросил в окошко — меня. В промежутке между этим мы неплохо порубились.
— Я знаю, — сдержано сказал Куай.
— Видишь, как всё просто.
— Мейс.
— Что?
— Что ты не договариваешь?
— Умный мальчик Куай оказался на месте, куда он обычно ставил прочих — и ему не понравилось?
— Ну у тебя и комплекс.
— Ага. У тебя всегда был здорово подвешен язык. И умом ты блистал. Именно блистал. Найти ответ, решение, спланировать операцию, комбинацию, интригу, а в промежутках между работой профонтанировать избытком сил и ума, небрежно высмеять всё и вся, а если высмеянный попытается что-то вякнуть — тут же положить его с закрытыми глазами. Весело, добродушно, при всех. Никто не сравним был с тобой в остроте и живости языка. И даже не пытался.
— Восхитительно. В мире Великой Силы ты решил вспомнить всё. Я в пять лет у тебя косичку не срезал? Или года в три — подножку не ставил? Бутылочку отбирал? Мейс. Ты стал главой Совета, а я — бродягой…
Мейс смотрел на него и усмехался.
— Что?
— Ничего. Я вспоминаю детские обиды.
— Да сколько угодно.
— …только я опять стал нужен? Старый воин Мейс? Когда надо драться и управлять, а не болтать языком? Я всегда думал — трудно… А вот управленец из меня получился вполне неплохой, — Мейс будто забыл о существовании Куая. Сейчас он думал и говорил — самому себе. — Сидел, сметы составлял, о бюджете лаялся, всех распределял, продовольствие, миссии, учёба, расселение, координация. Нормально выходило. Правда, повоевал я лет до тридцати пяти. Потом пошёл в администраторы. Всё доказать что-то пытался.
— Доказал?
— Похоже, что нет.
— Мейс, — сказал Купй зло, — хватит дурить. У нас война. Нашёл время копаться в воспоминаниях и обидах.
— Думаешь, не время? — сказал Мейс.
— Ты дурак или хочешь меня поддеть? Мне действительно надо отвечать на твой вопрос?
— Нет… говоришь, война? Ладно. Война так война…
— И всё-таки, что там было — в кабинете Палпатина?
— Бой, — ответил Мейс. — Честное слово, не танцы в голом виде.
— Мне не нравится твой тон.
— От меня требуется сражаться, а не толкать речи.
— Мне не нравится, что ты что-то скрываешь.
— Да неужели? — ухмыльнулся Мейс. — Я как раз весь на ладони. Вкупе с комплексами и детскими обидами.
— Мейс, твои идиотские обиды в прошлом могут помешать тебе сражаться — сейчас.
— Да нет, почему. Когда я дерусь, я чувствую себя полноценным, — Мейс ухмыльнулся пространству. — Возможно, только в это время.
Куай помолчал. Оценил интонацию и слова.
— Ты говоришь правду.
— Конечно.
— Пошли, — сказал Куай. — Нам надо торопиться.
Зелёный гремлин
— Библиотека?..
— Именно, — ответил Рэк, оглядывая стеллажи и полки. Полки и стеллажи. Обычные стеллажи и полки. Только вершиной своей они терялись где-то там, в клубах серого тумана. Над библиотекой стояли облака. И крыши у неё не было.
— Книги, голокроны, магнитные записи, электронные диски, — продолжил Рэк профессиональным тоном экскурсовода. — В дальнем зале — любого вида записи от руки. Те, что не издавались, а писались для своих и себя. Там есть клеёнчатые толстые тетради в клеточку с разводами чернил на полях. Хрупкие школьные тетрадки, которые в материальном мире давно стали пылью. Свитки. Сшитые книги. Распечатанные пачки листов на копирующих устройствах. Есть и вовсе экзотический писчий материал. Который, между прочим, стоек перед временем — и весьма стоек. От выделанной кожи животных — до плотных сортов бумаги из ткани, а не целлюлозы. Даже дощечки. Даже… выбитые на стенах храмов и домов записи. Многих из тех стен тоже не существует. Время сжирает всё. Эта библиотека была создана теми, кто боролся со временем. И хранил жизнь в пользу вечности.
— Только вечность оказалась не жизнью.
Рэклиат ничего не ответил гремлину. Он смотрел на пространство, уходящее вдаль и ввысь. Полки терялись в облаках, как в тумане. Полки терялись в тумане, как в облаках. Или в скоплении того, что им было удобней принимать за облака и туман. Интересно. Хотя бы кто-то — пытался проверить? Что это такое. И куда это идёт. Никто. Никто. Лучше закрыть глаза и думать, что всё идёт наилучшим образом в этом лучшем из миров. Как мало изменилось со смертью. Не изменилось ничего.
— Вообще, весь мир, — сказал Рэклиат Йоде, — наш мир, — он обвёл рукой пространство, полное тумана и туч, — создавался на острейшем, искреннем порыве. Вырвать жизнь у смерти. Преодолеть. Сохранить…
— Хранить… — отозвался гремлин эхом.
— Именно, — Рэк усмехнулся. — То, что хранится…
Пыль на полках. Артефакты под стеклом. Музейные мечи, которые никогда не сорвутся в битву. Не будут сшибаться с другими, врезаться в мясо, колоть, вырываться изо всё ещё живой плоти, открыв кровавый фонтан. Не выпадут из одних рук, чтобы рукоять схватили — другие.
И книги не будут читать, елоздить по ним пальцами, отслюнивать страницы. Не вопьются глаза, внимательные, презрительные, жадные, живые. Строчка останется строкой — набором из символов и знаков, отдалённо передающих живую речь. Строчки не станут голосом в чьей-то голове, радостью или болью чьего-то сердца. Всё кануло в вечность. Всё стало ничем.
Живому миру под нами нет никакого дела до хранимого в вечности. Он живёт дальше, он очень занят тем, чтобы жить.
А мы…
— Собственно, — сказал Рэклиат вслух, — я привёл вас сюда, чтобы показать очень неплохое собрание трудов относительно мира Великой Силы.