Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
Они уже вошли в парк, и толстый, багрово-оранжево-желтый ковер шуршал под ногами.
— Если бы я не верила, что Грюнвальд повторится, я не смогла бы жить. Но вы, Дмитрий, действительно так думаете или говорите, чтобы утешить меня?
— Ни на одну минуту не сомневался в нашей победе. И старую Россию трудно было победить. Новую — невозможно. — Дмитрий медленно сжал пальцы в кулак. — Вот так русские, украинцы, литовцы — все вместе. Ничто не разомкнет их. Нет такой силы на свете!
— Мне теплее вот здесь, — Саломея
И они стали выбирать кленовые листья, точно срывали цветы растущие под ногами. Крупные листья всех оттенков красного цвета. И только переходящие из густо-оранжевого, как корка мандарина, в алое, и с яркими, как кровинки, брызгами на бледно-матовом золоте, и сплошь омытые киноварью и темнеющие тяжелым пурпурным атласом.
Нерис села на скамейку, а Дмитрий и Баландукас все несли и несли ей ворохи сухо шелестевших красных кленовых листьев. И она составляла из них причудливый хвост райской птицы — букет.
— Как он вам нравится? — спросила Саломея и прикрыла улыбающиеся губы и ямочки на щеках веером из листьев, пламенеющих на солнце. И впервые увидел Дмитрий распрямившиеся от трагической судороги и как бы взлетевшие тонкие брови и смеющиеся серые глаза.
— Вы — Феникс. А листья — это языки пламени, — сказал Дмитрий.
— До чего красиво! Вы, случайно, не поклонник Бальмонта?
— О, что вы! Терпеть не могу его позерство!
— А вот у нас он кое на кого произвел сильное впечатление. Туманности в поэзии у нас в Литве было предостаточно — целая эпоха. Но теперь мы с этим должны расстаться. И без всякого сожаления.
— Позвольте задать вам один вопрос, — несколько неуверенно начал Дмитрий. — Тогда, на вечере, ваш ученик Межелайтис сказал мне одну очень верную вещь…
— Да? Что именно?
— Смысл в общем такой: ничто не в силах заглушить голоса настоящей поэзии. Ни войны, ни катаклизмы… И сказал он это применительно к вам. — Увидел, как морщинка пересекла широкий лоб Нерис, и заторопился: — Подождите, прошу вас… Ведь это же ваши слова: «Отныне я сознательно выступаю против эксплуататоров рабочего класса»? Это в «Трячас фронтас». Десять лет назад. Я не ошибся?
— Вы и это знаете? Да, это из моей декларации… Но что вы хотите меня спросить?
— Вы избрали путь борьбы. Борьба продолжается. Еще никогда, пожалуй, она не была такой трудной… Вот и всё… Это даже не вопрос. Но я давно собирался сказать вам это.
— Пойдемте погуляем еще немного. А отвечу я вам, когда придем домой. Согласны?
— Ага, сюрприз, о котором вы говорили…
Она вдруг покраснела:
— Очень маленький… Жаль оставлять эти листочки. Бедные, думали, что так же красивы, как и те, что я отобрала. Ну, пусть лежат на скамейке.
Аллеи были совсем безлюдны. Только они двое и Баландукас. И такая тишина! Шелест листьев и редкий вороний грай.
— Что за черт! — Муромцев изумленно смотрел на буфетную стойку, вынесенную на одну из полян парка. Пожилая женщина в белом халате, натянутом на толстое осеннее пальто, сидела на стульчике с металлическими ножками и, по-видимому, дремала. — Чем она может торговать? Подождите минуточку, я посмотрю.
Он перебежал лужайку и остановился возле стойки. Под стеклом покоилось несколько розанчиков из относительно белой муки.
— Эти булочки… Они продаются? — осведомился он неуверенно.
Женщина заворочалась на стуле.
— Эти-то? Продаются… — Она сладко зевнула и торопливым, отработанным за десятилетия движением перекрестила рот. — И напитком клюквенным торгуем. Налить стаканчик?
— А сколько булочек можно купить?
— Да хоть все забирайте. Сейчас закрываться буду. Не идет нынче напиток.
Булочек было пять. Вот это повезло так повезло! Дмитрий смотрел, как женщина медленно и неумело заворачивала булочки, точно вылепленные из глины, в мятый обрывок газеты. Потом достал деньги и расплатился.
— Вот бы и напиток взяли, — лениво предложила женщина. — Булочки запивать. А то, не ровен час, и зубы об них поломаешь.
— Дмитрий! — позвала Саломея. — Идемте же…
— Сейчас, сейчас! — Дмитрий притиснул к груди пакет с розанчиками, почти упавшими с неба, и помчался навстречу Саломее.
— Неслыханная удача! — закричал он. — Толстая волшебница была к нам милостива. Она одарила нас булочками к чаю.
— Вы купили булочки? — расширив глаза, спросила Саломея.
— Ну да, настоящие булочки. Кажется, даже из пшеничной муки. Правда, ими можно забивать гвозди, но если попробовать разогреть…
— Тогда побежим, — предложила Саломея и сунула свою прохладную маленькую руку в ладонь Муромцева.
Они побежали. Нерис прижимала к груди ворох красных листьев, а Дмитрий — сверток с булками. Громче зашуршал пестрый ковер. Баландукас несколько мгновений удивленно смотрел на свою бегущую об руку с дядей маму, потом радостно улыбнулся и обогнал их.
…— Так вот, Дмитрий, — говорила раскрасневшаяся, оживленная Саломея, — пока закипит вода и подогреются ваши замечательные булочки, я хочу вам что-то прочесть.
Да, такой Саломею Нерис видел Муромцев впервые. Она хлопотала возле стола, перетирала тряпочкой разнокалиберные чашки. Мелькали обнаженные до локтей округлые, быстрые руки. Голос звенел, точно с него внезапно сняли какую-то пленку.
Подошла к кровати, взяла сумочку и достала из нее несколько листочков бумаги. Но тут просительно забормотал Баландис.
— Он хочет булочку… Как же быть?
— А вы дайте ему.
— Но она очень твердая.
— Ничего, он справится.
Мальчик жадно вцепился зубами в булку. По его худенькому личику разливалось блаженство.