Давно минувшее
Шрифт:
Таких вопросов, как связь с семьей, родительские комитеты, организация учащихся, – тогда не существовало вовсе. Родители вызывались в канцелярию или к «начальнице», где и получали сообщения или выговоры за своих детей. И только. Не помню также, чтобы сами родители особенно стремились соединиться со школой или как-нибудь совместно с ней вмешаться в воспитание своих детей. Да и многие ли родители понимали тогда, что детей можно воспитывать в каком-то определенном духе? Воспитываются, – сыты, чисты, приличные манеры, – что же еще? И что было за душой у самих родителей в смысле вот этого «миросозерцания»? Пожалуй, не ошибусь, если скажу: ничего, решительно ничего. Жили, – хорошо или дурно, – вот и всё. Если и колыхались какие-то национальные или иные стремления, то, ведь, задевало это колыхание прямо ничтожную часть российского населения. Совсем недавно прочла в воспоминаниях Е. М. Феоктистова, – царского чиновника, – рассказ о Николае I. «Даже и патриотизм при Николае I следовало выражать не иначе, как по казенному шаблону. Правительство, несмотря на постигшие его невзгоды (Крымская кампания) оставалось верным самому себе. Рассказывали, будто бы император спросил однажды графа А. Ф. Орлова, чем занята публика и на ответ, что повсюду только и думают, и говорят о войне, заметил: – А им-то что за дело до этого?»
Вот именно! Что им за дело? Что за дело родителям до того, как гимназия воспитывает их детей, что за дело гражданам до войны, которую ведет ом, император… Им то что? И вот, как живо помню это – что вам за дело?
2-го марта 1881 г. мы пришли в обычное время в гимназию и застали нашу классную даму, Марью Васильевну Громову, с заплаканными глазами. Я была тогда в 4-м классе.
– Дети, сегодня ученья не будет. Мы идем в собор. Становитесь попарно.
В собор? Зачем, Марья Васильевна?
Убили государя… Там будет панихида…
Не все из нас знали, что государь убит. Классную дам> обступили:
Убит? Кто убил? Как? Что такое? Расскажите, дорогая Марья Васильевна!
Кто же может убить государя, кроме негодяев-нигилистов? – сухо ответила Громова. – Но вам, дети, совершенно не следует об этом рассуждать. Становитесь попарно и перестаньте болтать. Нужно молиться за упокой его невинной и прекрасной души…
– Он был хороший, Марья Васильевна?
– Я вам сказала: вы еще слишком малы, чтобы обо всем этом рассуждать… Совсем это не ваше дело…
Молча, взволнованные, пошли в собор: там были в сборе все учебные заведения Саратова. Отстояли панихиду. Разошлись по домам. Никто ничего не объяснил. Никто не связал этого огромного факта российской действительности с естественным детским любопытством к нему. Но тогда зачем было водить на панихиду, зачем вся эта формалистическая церемония, если нет решительно никаких указаний на нашу связанность с этим убитым главой российского государства?
А какой пафос вспыхнул у коммунистов, когда было покушение на Ленина! Самым маленьким детям в школах и детских садах с невероятным воодушевлением рассказывалось, что сделал этот Ленин для них, вот для этих маленьких детей, какой он замечательный и как презренны те, кто смеет поднять на него руку!
Но, ведь, и тогда, после убийства царя, любопытство не умерло. Стали искать ответов не у этих чурбанов, во главе воспитания поставленных, а в иных местах, где горел пафос, где оставались цели, где уловлялись души человеческие для определенного дела. Шёпоты в классе на другой день после панихиды были насыщены событием.
– Есипова, а ты заметила, что наша нигилистка вчера в гимназии не была и на панихиду не ходила?
– Какая нигилистка?
– А Лена Ширяева! Не была… Это она нарочно. – Да ты-то почем знаешь, что она нигилистка?
– Мне брат сказал. Он хорошо знает: студент и в их кружке… И еще он сказал, что всех перебьют и больше никаких.
– Кого всех?
– Ну, царей всех. Какая ты, Есипова, бестолковая… Ни о чем не думаешь…
О перебивании царей, о нигилистах я, действительно, до этого времени не думала. Когда классная дама сказала: убили негодяи, нигилисты, —в памяти промелькнул образ г-жи Т-ской, моей учительницы музыки, уехавшей в Самару с отцом. Но и только. Конкретно больше никого из них, из этих «нигилистов», не представляла себе и уж никак не представляла их круга деятельности и их воззрений. Когда потом от народовольцев приходилось слышать, что террор их имел главным образом пропагандистское значение, – могла в пример привести самое себя… Событие 1-го марта не только не забылось, не прошло мимо сознания, – нет, оно возбудило интерес, которого раньше не было.
Правда, сначала этот интерес был беспредметным и как будто вовсе не касающимся моей собственной жизни. Просто хотелось знать, кто и за что убил царя. И различные версии этого события почерпались из тех же девичьих уст, – ни к классной даме, ни к учителю истории, С. И. Кедрову, человеку очень образованному и нами любимому, обратиться уже не смели. Значительность в наших глазах приобрела лишь Елена Ширяева, сестра известных народовольцев Ивана и Степана Ширяевых, – наша первая ученица и «девушка из революционной семьи». Это была бледная, всегда печальная девушка, с огромными бледно-серыми глазами. Сколько помню ее, – она никогда не смеялась, не шалила с нами и почти не разговаривала. Иногда только объясняла не понявшим какое-либо место учебы, решала задачу или исправляла еще до подачи учителю чье-либо сочинение. Делала она всё это очень охотно, как старшая, и мы уже привыкли к тому, что Ширяева «всегда и всё знает». Естественно, что и за объяснением этого события, – убийства царя, обращались к ней. Но как раз в этом случае удовлетворения не получилось. Елена отвечала неохотно, не высказывала никаких своих суждений и только была как-то болезненно-нервна.
Боится… – резюмировала моя подруга Муромская.
Чего-же ей-то бояться? Ведь не она убила?..
– Недавно Елена мне сказала: как жаль, что нашей классной дамой состоит племянница жандармского полковника! – говорит Муромская.
– Марья Васильевна?
– Ну, да. Она и живет у него, у полковника Гусева. Опять новое сведение! До сих пор понятия не имела ни о
каком полковнике Гусеве ни о том, что Марья Васильевна – его племянница и что это почему-то нехорошо.
– Ну так что же?
– Как что же? – с апломбом говорит Муромская. – Полковник обязан за всеми следить и всё замечать…
– И за нами?
– И… за нами… – уже менее уверенно говорила Муромская.
– Значит, Марья Васильевна ему всё говорит?
– Ну, конечно, говорит. Оттого Елена и молчит всегда.
Целое открытие! Елена – в какой-то таинственной рамке… Она знает не только всё то, что должны знать мы все, но и еще что-то, чего нет ни в гимназии, ни дома… Сама Едена, однако, упорно молчала и ни во что никого из нас не посвящала. О судьбе ее революционной семьи я узнала уже много позже.
Обыкновенно говорят, что старая школа дореволюционной России не давала никаких знаний, что всё, сообщаемое ученикам преподавателями, ложилось мертвым грузом в юные головы, не содействовало их умственному развитию, не будило духовных запросов и никак не было связано с жизнью. Думаю, что в такой абсолютной форме этого сказать нельзя. Некоторый запас знания в систематической последовательности давала и старая школа. Если же принять во внимание уровень познаний и развития тогдашнего общества, то придется отдать известную дань признательности и этой старой школе. Она не воспитывала, но знания всё же давала. И во всяком случае была выше – по уровню духовных интересов – той среды, из которой вливались в нее ее питомцы.