Давно минувшее
Шрифт:
Вы знаете, – говорит она мне, – я ведь – легкомысленна. Не признаю насилия. Разлюбил – уходи… А вот вчера меня просто перевернул детский разговор… Сидит моя Нина с Игорем. Ну, подумайте: одному 14 лет, другой – 11. И что говорят! Меня они не видели, а играли в шашки. Игорь заявляет:
Когда я вырасту большой и женюсь, я всегда буду жить с моей женой. И никогда не оставлю своих детей.
Я тоже! – горячо говорит моя Нинка.
Да, не оставлю… Я так бы хотел жить вместе с мамочкой и папой. И чтобы не было… И чтобы не было… чужих.
И знаете, – продолжала моя знакомая, – разговор этих маленьких мещан меня глубоко взволновал. Неужели эти ребята так остро переживают наши семейные неурядицы? Это же – удивительно! Ну, что они в них могут понимать?
«Кое-что всё-таки понимают», – сказала я. И так остро всплыло в памяти прошлое моей собственной семьи…
Жизнь без отца
Через несколько дней после ухода матери от отца А. И. Городысская сообщила утешительную в нашем положении весть: место для матери нашлось. Все эти дни добрая женщина бегала по Саратову, использовала всё свое влияние в городе и место отыскала. Она предложила матери немедленно отправиться к жене саратовского предводителя дворянства, В. А. Кривской, председательнице женской организации – «Дамского попечительства о бедных». Это попечительство имело несколько богаделен, приютов и бюро для приискания мест трудящимся женщинам. Туда и пошла моя мать. А на другой день мы уже были под крышей нашего нового дома.
Это была странная богадельня – смешанного состава, на Приютской улице в доме Зевакиной. Дом старый, каменный, приземистый и сырой внутри, стоял в довольно большом саду. Против дома был приют для детей-сирот, огромное здание с красным крестом и иконой «а фасаде. В нашей богадельне жило: 30 старух, 10 девочек-сирот и 8 гимназисток. Кроме того, ежедневно зимой в столовой, а летом на дворе кормилось 250 нищих, бездомных людей. Над всей этой компанией и сделана была начальницей моя мать. Ей полагалась маленькая комната, в которой едва уставились три наши кровати и небольшой стол, 15 рублей жалованья в месяц и содержание – суп, не всегда мясной, и каша с подсолнечным или конопляным маслом. В этой комнатке и на этой скудной пище мы и прожили до самой смерти матери около четырех с половиной лет. Богадельня содержалась грязно. Сырость дома еще более увеличивала это впечатление запущенности, нечистоты: всюду была плесень, зелено-серые пятна и следы. Старухи произвели на меня также весьма тяжелое впечатление: старость в нищете так непривлекательна! Утешили только девочки, бледненькие, хилые, такие жалкие птенчики, и гимназистки. Девочки каждый день ходили в приют учиться. Туда же они должны были ходить к церковным службам: при приюте была своя домашняя церковь. Дамское попечительство требовало, чтобы в церковь непременно ходили и гимназистки. На этой почве происходили постоянные коллизии: по странной ли случайности или по духу тогдашней саратовской атмосферы гимназическая молодежь богадельни была весьма радикальных настроений.
Мать моя с присущей ей необычайной энергией в деле хозяйственного благоустройства занялась прежде всего очищением от грязи. На эту работу были согнаны ею и наиболее сильные старухи, и мы, и гимназистки. С большим трудом испросила она также небольшую сумму на ремонт. Не прошло и месяца, как богадельня преобразилась. Грязные тюфяки были перебиты; на детских кроватях – белые чехлы, пол – блестит, стены – выбелены, стекла вставлены, на столах и столиках – клеенки. Прихавшая на ревизию В. А. Кривская была поражена. Она обегала комнаты, шуршала шелковыми юбками, поднимала к глазам лорнет и повторяла:
– Mais c'est charmant! Прелестно! Тут можно прекрасно жить даже и нам!
А после ее отъезда мы наслаждались запахом сильных духов: такой дивный аромат! Сама эта женщина сразу притянула меня своей красотой. Уже не молодая, но свежая брюнетка с лукавыми карими глазами и прелестным матовым цветом лица. Впоследствии мне пришлось видеть её в богадельне каждую субботу, – её день, – и затем – один раз в месяц в её доме, куда я носила отчет. К нам она приезжала или одна, или с женой губернатора или же с кем-нибудь из дам, членов попечительства. Но больше всего нас занимали её приезды с дочерью: молодой девушкой прямо необычайной красоты. Девушка оставляла мать и уходила в комнату гимназисток. Она весело щебетала там обо всём: о последнем бале в дворянском собрании, о том, что летом они едут в Биариц и о том, что портниха испортила ей платье. Нами и нашей жизнью она не интересовалась совсем. Иногда только мельком спросит:
– Почему вы все и всегда в коричневом? Сговорились любить этот противный цвет? Я не люблю. У нас в институте был зеленый. Я тоже не люблю…
И засмеется неизвестно чему. А затем раздается голос:
– Lili, on etes vousf
– Au revoir! и сделает нам грациозный шутливый книксен.
А мы остаемся, пораженные ее красотой и изяществом… Совсем особый мир. Мы никогда не сталкивались с ним раньше, дома. А теперь он чем-то манил нас, раздражал воображение: где-то есть волшебная жизнь, сотканная из одной красоты…
И когда потом, уже позже, в радикальных кружках, именно этот мир властных и богатых делался мишенью нападок, я вспоминала Кривских: было чуточку жаль, если б мир совсем лишился такой красоты…
Сами мы, гимназистки этой богадельни, были всегда голодны. Почти у всех 'было острое малокровие. На завтрак ничего не полагалось. А когда мать возбудила однажды вопрос о завтраке перед В. А. Кривской, она поморщилась:
– Дорогая, у нас нищенский бюджет. Пусть добавляют из собственных средств…
Своих средств у большинства гимназисток не было. Только потом, у более старших начались грошовые уроки. И «средства» поступали в гимназическую коммуну. Это были большие праздники. Мы покупали тогда чудесную саратовскую воблу, били ее о косяк двери, чтобы поднялась чешуя и выступил жир, и с наслаждением ели ее с черным хлебом. Когда мы потом питались этой воблой в большевистских тюрьмах и во времена военного коммунизма в годы 1919-21 – этого наслаждения уже не было… Да и вобла была совсем не такая: как ни бей, жир не выступит, – до того иссохшая! В Саратове вобла необычайно дешева: на копейку – три. А за самую большую, жирную, (мы называли её балыком) платили копейку или полторы.
Осенью любимым кушаньем были арбузы. Если случались «свои средства», каждая из нас могла съесть по половине большого арбуза. Такой огромный астраханский арбуз («головка») стоит три-четыре, самое большее – семь копеек. Ели его опять-таки с черным хлебом: это было не «третье», не лакомство, а хорошая питательная еда, содержащая много растительного сахара. Теперь сказали бы – «витаминов». При нашем пресном и до крайности скудном столе вобла и арбузы были «добавком» весьма ценным для питания.
Воблу и арбузы мы покупали не на базаре, а прямо на баржах, на берегу любимой нашей Волги. Там грузчики («бурлаки»), которых так чудесно запечатлел в своей картине Репин, ели арбузы и воблу так же, как и мы: с черным хлебом. Водка, вобла и арбузы были их основной пищей в летний и осенний сезоны. Мы очень любили с ними разговаривать. Они же научили нас безошибочно выбирать спелые арбузы по звуку. Надо было щелкнуть пальцем по арбузу и слушать: если звук глухой, значит, арбуз – «дрянь», если же звук «крепкий», звучный, значит спелый. Или же взять арбуз в руки и сжать. Если внутри раскатисто треснет – спелый, зашипит глухо – зелен. Нам, девочкам 12-14 лет, грузчики сами выбирали арбузы, за что их всегда ругали хозяева барж: