Давно минувшее
Шрифт:
– Котик, каким образом ты здесь? – спросил отец, ласково сажая меня на колени.
Г-жа Т. молчала. Она была очень грустна. Потом она сообщила мне, что несколько уроков она должна пропустить: занята.
– Но гаммы ты играй каждый день… Непременно! Подруги уже манили меня нетерпеливыми жестами. Кивнув отцу и его собеседнице, я убежала к своим друзьям.
За обедом ни словом, ни намеком не сказала о своей встрече… Ни слова не сказал об этом и отец.
Учительница ко мне больше не приходила. А через неделю детство мое отошло в прошлое: обстоятельства иногда не считаются с возрастом.
Драма
Что
– Катя, иди сюда, помоги мне…
Я пошла за ней. Она села в свое глубокое кресло и, с трудом выдавливая слова, начала говорить.
– Видишь ли, я должна уйти от отца. Манечку я беру с собой. Она еще мала. Но ты – как? Останешься с отцом?
В двенадцать лет отвечать на такой вопрос! Задав этот вопрос, мать закрыла лицо руками и – застыла. Обыкновенно, в минуты обид и огорчений, она плакала. А тут застыла, как мертвая. Потом опять:
– Ты должна хорошо подумать, Катенька. Я отца больше никогда не увижу. Если ты уйдешь со мной, ты тоже не должна его видеть…
Как? Расстаться совсем с отцом? И никогда его не видеть?
Мамочка…
Говори скорей. Мы с Манечкой сейчас уйдем.
Папа был сердитый? Он тебя обидел? Мама! Но это пройдет!
Нет, Котик, это не пройдет. Когда-нибудь после… Сейчас – решай…
Тогда, в эту минуту, мне в голову не могла придти истинная версия всего происходящего. Я только чувствовала, что мать нужно от чего-то защитить и что уйти от нее нельзя.
– Я буду всегда с тобой, мамочка!
Через час мы уходили из этого домика на Аничковской улице и от отца – навсегда… Мать несла в руке небольшой узелок, – несколько вещей для нас. Для себя она не взяла ничего: ушла, в чем была.
Мы направились к той самой госпоже Городысской, которая у нас бывала. Это была бездетная семья, жившая в довольно большой квартире. Мать просила приютить нас на несколько дней.
– Но что же вы будете делать дальше, дорогая? – вскричала г-жа Городысская.
Я буду искать место…
Место? Какое место с двумя детьми? Нет, это надо переделать…
Переделывать пришлось скоро. Часа через два после нашего прихода в квартиру пришел отец. Он настойчиво требовал свидания с матерью и с нами… Хозяйка бегала из комнаты, где сидели мы с матерью, в зал, к отцу, и снова к нам. А мать твердила свое:
– Больше никогда…
– Это же просто дико! – услышала я голос отца. И мне хотелось броситься к нему, прекратить всё это, но что-то останавливало. Вероятно, вид матери, ее упорство.
Посредничество милой Анастасии Ивановны, столько потом сделавшей для нас, не удалось: переделать тяжелую драму было не в ее силах. Так часто женская обида крепит характер самых слабых и беспомощных женщин. Ворожба не помогла, душа не притянулась и – тогда уж лучше так, одной, без постоянно растравляемой раны… Татарка…
И сколько раз потом, в тихие ночи, когда я сидела у ее постели, а она металась в жару, – сколько раз слышала я рассказ о всех перипетиях драмы. Всякая мелочь, каждый штрих – вспоминался. А я сидела уже взрослая, 13-14 лет… Детства и даже светлой юности – не было. Отец писал мне раз из Самары, куда он уехал с г-жей Т., моей учительницей. Но мать взяла с меня слово: никогда писем от отца не читать и отсылать их обратно. Осенью 1884 г. я была в последнем классе гимназии, а мать моя медленно умирала. На мое имя, в гимназию, получилась телеграмма: «Ваш отец застрелился. Сообщите, ждать ли на похороны». Стояла подпись —
Т-ская. И адрес… Я ответила: «Приехать не могу». Промучилась всю ночь: как поступить? Сказать? Но волнение? Опять может пойти горлом кровь, – теперь это повторялось часто…
И всё-таки не сказать не посмела: ведь ушел из жизни наш любимый отец… Ее любовь и ее страдание…
Сказала кратко. Содержание телеграммы. Мать слушала, широко открыв свои огромные глаза.
– Дай телеграмму!
– Телеграмма у начальницы… Она потребовала ее для совета…
Это была неправда. Мне не хотелось, чтобы мать видела подпись.
Повернулась к стене… затем стремительно села на кровати.
–Катя, Катя. Он меня так любил. Да, любил…
Семейная драма оставила в душе глубокий след. Без отца никто не руководил нашим развитием, никто не следил за чтением книг: мать ведь никогда не читала. И я с жаром накинулась на чтение романов. Записалась в городскую библиотеку и залпом поглощала всё, что носило заманчивое заглавие. Читала о любви. В гимназии нам давали Майн-Рида, Диккенса, Фенимора-Купера, – обычный круг произведений для детского чтения. Таких вещей я не любила. Приключения не интересовали. А вот это – драмы, трагедии, глубины личных переживаний и всякого рода сложностей – захватывало сильно. Очень рано усвоила книжную мудрость: где любовь, там и драма. Никакой вечной любви не существует. Самая ранимая, самая непрочная в жизни вещь – любовь.
Позднее, когда я уже всецело ушла в общественную жизнь, мне часто приходилось выступать по «женскому вопросу», по вопросу о браке и т. д. По положению своему – в лагере радикальной русской интеллигенции – твердо защищала правовые основы свободного брака, брака по любви, свободу развода и т. д. А в душе всегда жило горькое сознание: но ведь это только формы, только внешнее выражение чего-то бездонно-глубокого и сложного… Вполне ли разрешает эта формальная свобода психологические противоречия, упрощает ли сложности в этой самой тонкой и самой интимной области человеческих переживаний?
Нет, конечно, нет. Трагедия метерлинковских Аглавены и Селизеты остается в силе при самых свободных формах брака… Очевидно, должны измениться не только эти формы, но и психика человека.
А дети? Дети? Эти невольные участники чужих переживаний?
Как-то мне пришлось довольно близко наблюдать драму в семье большого русского писателя. Он оставил свою красавицу жену и сошелся с другой. От первого союза был сын. Его жена поступила не так, как моя «дикарочка» мать. Она привозила своего сына в новую семью отца и не порывала с ним связей. Одним словом, всё складывалось по рецепту передовых людей. И вот слышу… Рассказывает мне моя знакомая, тоже разошедшаяся с своим мужем и оставившая при себе дочь.