Давно минувшее
Шрифт:
Моя мать не спала по целым ночам, курила, пила на кошме чай и в конец расстроила свое здоровье. С отъездом отца мы вообще пили чай за столом лишь тогда, когда приходили гости. А одни – всегда на полу. За это время одиночества мать собственноручно вышила шерстями красивый ковер с каким-то черкесом и ретивым конем посреди узора. Старой кошмой, так нами любимой и заслуженной, обили зимой дверь, а на полу стелили новый ковер и на нем уже пили чай.
Набат выводил мою мать из себя. Лицо покрывалось красными пятнами и сама она металась от окна к окну. Вероятно, для нее это было очень мучительное время.
Значительно позже, уже в сознательный период жизни, я рассказывала об этих пожарах Л. Ф. Пантелееву, известному в Петербурге общественному деятелю и издателю. А он мне, в свою очередь, рассказывал о такой же эпидемии пожаров и поджогов в 60-х г.г., вскоре после манифеста об освобождении крестьян. Консервативная печать приписывала эти поджоги социалистам. Лонгин Федорович очень возмущался этой версией.
– Глупая, знаете, у нас борьба с социалистами. Наветами… Подумайте только, – зачем социалистам заниматься поджогами? И кого? Каких-то несчастных обывателей… Как ни нелепы часто формы русской политической борьбы, но всё же, знаете…
В те, детские годы, когда я писала «подкидную записку», о социалистах в нашем доме около реки Самарки не говорил никто. А газет у нас не было: мать никогда их не читала… Так я и до сих пор не знаю, отчего загоралась Самара и кто ее поджигал. Вернее всего, что после ряда случайных пожаров в накаляемом солнцем городе, сонных людей охватил какой-то психоз с примесью чисто реального авантюризма: поживиться в общей суматохе. Буйства, часто беспричинного, от скуки, в России всегда было много. Да и мы, дети, заражались этой жаждой необычайного, бегая с пожара на пожар и любуясь огненными языками, так красиво подымавшимися к небу.
Новоузенск
В конце лета этого пожарного года от отца пришло письмо: мы должны были ехать в Новоузенск. От Самары до Новоузенска ехали недели три. Была куплена тройка лошадей, уложены все вещи в большой тарантас, и мы ехали «на своих» с постоянными ночлегами и остановками – для отдыха и кормежки лошадей. Для нас с сестрой этот способ передвижения был настоящим счастьем. Особенно остановки. Мы никогда не бывали в деревне и всё, поэтому, было для нас ново. Ямщик старался выбирать села с речками. С каким восторгом мы купались в них вместе с деревенскими ребятишками… Спали в тарантасе: чистоплотная мать с большим недоверием относилась к низеньким избам с целым роем мух… К тому же ей всегда не хватало воздуха, и она инстинктивно тянулась к окну, к балкону или вот тут – к тарантасу посреди двора.
Чем ближе мы приближались к Новоузенску, тем однообразнее становился путь: ни деревца! Степь, степь, песчаник, желтый колорит. Ямщик сердился: станции стали редки, замучивались лошади. На некоторых остановках мы сидели целый день, – стояла невыносимая жара. Ехали затем ночью. Перед самым городом едва не погибли. По дороге, навстречу нам, двигался караван верблюдов. Лошади так испугались этих невиданных существ, что понеслись, как бешеные, не слушая ямщика. Мать потом рассказывала, что спаслись мы чудом: одна из пристяжных пала, вероятно, от разрыва сердца, и задержала бег других.
В Новоузенске снова соединились с отцом. Он ругал «грязный городишко» и ни за что не хотел отдать нас в школу. Не помню даже, была ли там тогда гимназия? Отец выписал программу саратовской женской гимназии: он давно добивался перевода в Саратов, – и стал сам готовить нас. Эти уроки с отцом помню хорошо: можно было задавать ему какие угодно вопросы, и он так хорошо, так понятно всё объяснял. Иногда на уроки приходила мать с какой-нибудь починкой или вышивкой. Но мне всегда казалось, что она не слышит, что делается кругом; так часто отец понижал голос и грозил нам пальцем: потише! Мать спала… Здоровье ее становилось всё хуже и хуже. Часто бывал доктор и на целые недели укладывал ее в постель. Тогда хозяйкой становилась я. В 9-10 лет я уже отлично ориентировалась во всех тонкостях домашнего хозяйства, превосходно делала пельмени, ставила матери горчичники и отец часто называл меня «маленькой мамой». Сестра моя, напротив, терпеть не могла каких бы то ни было домашних работ. Удивительно тихая, задумчивая «татарочка», как звал ее отец, она по целым часам способна была сидеть с книгой, не читая ее. О чем думала она тогда? Игры ее так же мало интересовали. Она знала много стихов и гораздо быстрее меня запоминала их. Несмотря на хозяйственные обязанности, и даже «ответственность», любовь к шалостям, к разнообразию, к разного рода выдумкам не покидала меня. И моя младшая сестренка, «старушка», как называла я ее в сердцах, нередко останавливала меня:
– Катя, нельзя… Катя, мама!
В те детские годы мне было с ней скучно. Только потом, когда мы стали старше, ее оригинальная душа постепенно раскрылась мне. Несомненно, мы были разные, во всём разные, несмотря на жизнь в одной семье и малую разницу в возрасте. И так часто потом я испытывала на себе ее влияние и удивлялась: вот она какая! Но первенствовала в семье всегда я. И считалась почему-то любимицей отца.
В Новоузенске я нашла себе новое удовольствие: ходить на базар. Там рядами лежали верблюды- и «сесть в лодочку», – между двумя верблюжьими горбиками – было удивительно хорошо. Кругом ходили киргизы в огромных мохнатых шапках, шумели, кричали, – чем-то торговали. А верблюды лежали тихо, и маленькие морды их дышали такой добротой. Базар был недалеко от нас и я постоянно убегала туда.
– Что вы там делаете, Катенька, – сердилась мать. – Вот когда-нибудь киргиз увезет вас в юрту…
Но киргизов я не боялась и многих из них хорошо знала. А вот теперь стараюсь припомнить, – что же, собственно, меня притягивало туда? Вероятно, суета: в доме у нас была такая мертвая тишина! Иногда со мной ходил отец. Тогда это было просто наслаждение. Он давал киргизу монету, тот каким-то странным звуком поднимал верблюда и сажал меня в его горбинку. Плавно покачиваясь, верблюд переступал по базарной дороге, а я ехала и ликовала! Не знаю, чем нравилось мне это существо. Но я и сейчас так хорошо помню эту не очень чистую верблюжью шерсть и, главное, глаза, какие-то стоячие глаза. Подолгу смотрела я, как они, лежа в ряд, повертывали головы на длинной, гибкой шее, смотря в пространство вот этими огромными, стоячими глазами. И как их было много на базаре!
Очень живо встала в памяти эта картина, когда я много позже увидела верблюда в одном из зоологических садов не то в Берлине, не то в Брюсселе. Старый, милый знакомец детских лет…
Я не знаю, когда дети начинают замечать и понимать настроения и взаимоотношения других людей. Конечно, мы очень хорошо улавливали когда мать сердита, а когда она весела и можно с ней танцевать, что отец сильно занят и его нельзя «трогать», – всё это было усвоено весьма рано. Потом, наблюдая уже за своими детьми, я отметила, что такие чувства, как обида, ревность, любовь к похвале известны ребенку едва ли не с второго года жизни. Но когда дети начинают замечать, как относятся друг к другу близкие? Родители мало задумываются над этим вопросом и часто вводят детей в такие области своих душевных переживаний, которые они вряд ли способны осознать. А так называемые семейные сцены, невольным наблюдателем которых является ребенок… Вот область, над которой не мешало бы тщательно поработать не только педагогам и психологам, но и образованным родителям, способным уловить оттенки духовного развития их детей.
До Новоузенска я совершенно не помню, чтобы когда-нибудь меня интересовало, как относится к отцу моя мать или отец к матери. Просто даже не существовало таких мыслей или вопросов. А с этим городом связаны воспоминания о каких-то сложных вещах, ставших вполне ясными лишь впоследствии.
У моей матери было несколько красивых вещей, я их очень любила. Две пары сережек. Одни – серебряные с подвесками и шариками. Шарики так мелодично перестукивались, когда она танцевала или качала головой. Другая пара – черные – кольцо в кольцо. Затем были ожерелья из янтаря и из мелких серебряных монет. Она надевала эти ожерелья, когда наряжалась в татарский костюм. А я любила их «примеривать» и греметь бусами и монетами. Всегда огорчалась, что не могу надеть сережки: мне так нравились они в ушах матери.