Дай лапу
Шрифт:
— Ты псих что ли, старый? Жить надоело? Тут и помереть надумал? — Он сплюнул и заглушил двигатель. — А ну отвали, говорят тебе! Не мешай работать!
— Я не дам вам ломать дом, пока собака внизу, — твердо сказал старик. — Вот как хотите, а не дам.
— Чего?
Ердяков спрыгнул на землю и подошел, клокоча от ярости. Лицо его вытянулось, стало грозным и злым.
— Ты какого… тут демонстрацию устроил, а? Я что, тебя льгот лишил?
— Поймите, я не могу, — обессиленно бормотал старик. — Вы собираетесь живьем ее завалить.
— Повело. Нотации читать вздумал.
— На нас внук мой смотрит. Что я ему скажу? Как мне потом в глаза ему смотреть, если я позволю собаку убить. Как вы после этого детям своим смотреть в глаза будете?
— Да никак. Как смотрел, так и буду смотреть.
— Жаль. Очень жаль.
Ердяков помолчал. Переминаясь с ноги на ногу, как-то неуверенно возразил, не глядя на старика:
— Сразу убить… Почему убить-то? Я ж ее шугануть хочу.
— Нельзя, — покачал головой старик. — Убьете.
— Пожалел. А кого пожалел?
— Живое существо.
— Она приживалка, дед. Глупая, вшивая, одна зараза от нее. Побирается да к кобелям бегает. Ей же давно на живодерку пора. А ты пожалел. Такую непутевую пожалел.
— Считайте, как хотите, — упрямо сказал старик. — А я с этого места не сойду.
— Да чего ты уперся-то рогом? — вновь вспыхнул Ердяков. — Чего? Твоя она, что ли, Дуська?
— Не имеет значения.
Какое-то время они молча, в упор смотрели друг на друга.
— Ты меня, дед, не серди, — сжав кулаки, перешел к угрозе Ердяков. — Я такой. Не посмотрю, что ты в почтенных годах и еле ходишь. Надоело мне куковать с тобой. Последний раз спрашиваю: сойдешь? По-хорошему?
— Нет.
— Крепко подумал?
— Нечего мне думать.
— Ну гляди тогда.
Брезгливым взглядом Ердяков окинул старика с головы до ног, отвернулся и зашагал к экскаватору.
Рывком поднялся в кабину и включил двигатель.
— Сейчас, — пообещал, дернув рычаг, — захромаешь отсюда.
Он с хрустом придавил днищем торчащие доски, развернул башню, в которой сидел, и стал медленно надвигать ковш прямо на старика, угрожая смять его, раздавить, согнать.
Старик уткнул палку в торчащие зубья.
Куча мусора перед ним нарастала, раздваивалась, засыпала ему брюки и обувь. Он чихнул, глотнув пыли, неловко попятился, оступился и повалился навзничь на груду обломков. Палку он выронил, шляпа с головы его слетела и покатилась, как отскочившее колесо от детской коляски.
— Вставай, дедок, — веселился Ердяков. — Не там лег, рано.
Обождав, когда старик, пыхтя и охая, подволакивая больную ногу, поднимется, Ердяков опять двинул на него ковш.
Витя, похолодев от ужаса, громко заплакал и бросил камень в экскаваторщика. Но не попал.
— Ничего, сейчас побежишь у меня. Побежишь как миленький. — Ердяков поджимал старика аккуратно, выверенно, сохраняя безопасный промежуток, сантиметров в пять, не больше. — Хана тебе, дед. Подымай лапки.
Старик, прихрамывая, медленно отступая, перешагивал осколки труб и битого кирпича. Уткнулся спиной в разбитую раму без стекол, углом выступающую из груды обшарпанных крашеных досок. Дальше отступать было некуда.
Для пущей острастки Ердяков поводил ковшом перед ним вверх-вниз.
Старик стоял, расправив плечи, не двигался и молчал. Лицо его было мертвенно-бледным. Редкие седые волосы на непокрытой голове слиплись от пота.
— Живой еще? — высунувшись из кабины, закричал Ердяков, перекрывая грохот двигателя. — Мало тебе? Могу еще.
В сапог ему ударила ледышка. Это бросил Витя.
— Я те уши-то оборву, — пригрозил мальчику издали Ердяков.
Мальчик в ответ показал экскаваторщику язык.
— Вот деда твоего завалю, будешь знать, — сказал Ердяков. — А то, ишь, храбрец. Стоит, охраняет. Эй, дедок! — позвал он. — Ну, как ты там? Доволен? Или еще маленько поднажать? А? Чего молчишь? Давай отваливай по-хорошему, пока цел. Учти, завалю! Ну? Стоять будешь?… Ну стой, стой. Сейчас достоишься у меня. Инфаркт выстоишь. Гляди.
С силой захлопнув дверцу, Ердяков снова взялся за рычаги.
Вздернув ковш, он покачал им над кучей строительного хлама, возле которой стоял старик, и, придерживая, не с маху, пристукнул вертикально торчащими зубьями сверху. Рама лопнула, перекосилась и смялась. Груда досок за спиной старика пискнула, треснула и разъехалась в стороны, подняв облако густой рыжей пыли.
Старик дернулся и шагнул вперед. Глаза его налились ненавистью. Он медленно поднял и развел в стороны согнутые в локтях руки — как крылья птицы.
— Вон как. И ручки развесил, — в азарте хохотнул Ердяков. — Как этот самый. Христос.
Поднял ковш метра на полтора и снова с грохотом его опустил.
Старика с ног до головы обсыпало какой-то трухой, комьями мерзлой глины, россыпью льдистого лежалого снега. Он чуть качнулся от толчка, но с места не сдвинулся — стоял твердо и прямо, гордо вскинув голову и раскинув руки.
Витя с криком бросился к деду.
— Не надо, деда, — кричал он и плакал. — Не надо больше. Пойдем.
Он перепрыгивал через камни и трубы, несколько раз споткнулся, упал и, подбежав, обхватил деда за талию и прижался к нему.
Гордый, непримиримый старик с распахнутыми руками и испуганный заплаканный мальчик стояли рядом под нависшей стрелой экскаватора и с гневом и страхом смотрели, как близко качается над их головами ненавистный, грязный, пугающий, дурно пахнущий ковш.
— Ишь ты, и шкет туда же, — сам с собой в кабине говорил Ердяков.
Толстая струя пыли и грязного снега взметнулась после очередного удара. У мальчика слетела с головы шапка, ему насыпалось за воротник, он согнулся и от страха закрыл руками голову.