Дай лапу
Шрифт:
Не помню, не думаю о ней… Нет… Помню, думаю, но — гоню, не хочу думать.
Слово будто вытесано из тайны и жути — смерть. Робеешь, сникаешь. Накатывает, хочешь того или нет, скорбь. Какой-то сдавленный трепет.
Косит что-то нынче мужиков. Рано косит, как мор напал, — одного за другим. Часто не дотянувших до зрелости.
Этот все-таки пожил.
— Узнаете или нет?
— Нет.
— Так бы сразу и сказал, — заворчала женщина, похоже, лидер, активистка случая. — А то стоит, глазеет.
Надо же, как бывает, думал Разлогов. Шел человек с авоськой, лег под деревом и умер.
Земля молодая, листья шумят, небо глубокое. Воскресный день, праздник… Какая все-таки спокойная, прекрасная
— Безобразие, — услышал Разлогов недовольный мужской голос. — Совсем у людей ни стыда, ни совести не осталось.
— Это вы мне? — оглянулся Разлогов.
— Кому же еще?… Посмотрите, что ваша собака делает.
Разлогов глянул и — оторопел.
Прошка, подкравшись сбоку, выгнув спину, настороженно тыкался мордой у самой головы покойника.
— Нельзя. Фу, — сердитым шепотом приказал Разлогов. — Уйди сейчас же.
Пес, принюхиваясь, подкрадывался к авоське.
— Слышишь, что я сказал?
Разлогов невольно сдерживал себя — кричать, сердиться при покойнике он позволить себе никак не мог. А Прошка, как на грех, вздумал в неподходящую минуту своевольничать. На команды не реагировал.
Возле покойника его что-то сильно интересовало.
Пес подергал лапой и расшевелил пакеты в авоське. Изловчившись, выбил, выкатил сквозь просторную ячею толстую розовую сардельку. Отбежал, держа в пасти ее за один конец, как гавайскую сигару, и игриво прилег в сторонке, собираясь полакомиться, растрясти и съесть.
Разлогов закрыл руками лицо, отвернулся и быстро пошел прочь.
Вдогонку ему летели обидные, колкие замечания — он плохо слышал. Ему хотелось только одного — поскорее сгинуть, исчезнуть, провалиться сквозь землю от позора и срама.
Увидев, что хозяин недоволен его поведением, к тому же расстроен, удручен, раздосадован и уходит с глаз долой, Прошка потерял к сардельке всякий интерес. Немедленно бросил свой трофей, догнал хозяина и с невинным видом засеменил рядом.
— Позорище, — осудил его Разлогов.
Когда они отошли подальше от посторонних глаз, Разлогов присел на камень, укрытый со всех сторон молодым рослым репейником, и в волнении закурил.
Наказывать собаку, конечно же, было бессмысленно.
При чем здесь собака? Он ротозейничал, он, хозяин. Прохор впервые встретил умершего человека. Разве не простительно его легкомысленное любопытство?
Пес смял, сломал всю высокую торжественность момента.
Боже мой, как стыдно, корил себя Разлогов.
Однако, сбежав от суда и оговоров, сидя в одиночестве на пустыре, он припоминал, как пес воровал сардельку, и, к ужасу своему, не мог сдержать улыбки. Недопустимо-стыдное веселье переполняло его, и из груди помимо воли вырывались неприличные сдавленные смешки.
Нельзя, думал он… Рядом со смертью… Нехорошо это, грех.
И все-таки продолжал улыбаться.
Смешное было выше, сильнее.
3
Между тем день поднимался и убывал, жизнь, как водится, продолжалась, что-то тихое, незаметное, но случилось, и постепенно покойник стал забываться.
К вечеру все они — и Вероника, и Петр, и Артем, и Прошка, дружно уверили себя, что воскресный день прошел, как, в общем, и положено воскресному дню — сытно, вкусно, в желанном мирном безделье. Исключая, правда, Нику (насчет безделья). Она настолько уработалась на кухне, ублажая своих мужичков кулинарными сюрпризами, что к вечеру буквально валилась с ног от усталости.
К семи Разлогов с Прошкой все-таки пошли на собрание.
Он нарочно решил взять собаку с собой, чтобы все убедились, что пес, хотя активен и подвижен, как, собственно, любой миттельшнауцер (в просторечии — шницель), однако весел, забавен, хорош собой. За редким исключением все-таки умеет себя вести. Если нужно или требует обстановка, он бывает учтивым, вежливым, абсолютно послушным, и, стало быть, даже у самых воинственных и ущемленных граждан не может быть ни к нему, ни к хозяину никаких претензий. Разлогов надеялся, что даже этот черствый Пукалов при виде Прошки растает.
По совести говоря, он недолюбливал тех, кто не любит собак. Больше того, настолько усердствовал в этом мнении, что людей, плохо относящихся к четвероногим, считал ущербными, недоразвитыми, подозрительными, в какой-то мере даже опасными.
«У вас, господа-товарищи, зоны отчуждения, я понимаю», рассуждал он, спускаясь вместе с Прошкой по лестнице в вестибюль. Свет очей, последняя радость. Но всё равно это не повод, чтобы так злобствовать… Земля, планета наша дана нам на всех. В равной мере. Птички летают, мошки разные, рыбки плавают, человек ходит, дышит, ломает и строит… Полагает, что он хозяин земли… Даже если так, то хозяин, мне кажется, неважный… Заметно чванится своим званием, которое, кстати, присвоил себе сам по праву силы… Чуть бы ему скромнее себя держать, хозяину, мудрее, бережнее, и он бы подрос не только в собственных глазах, но и в глазах всех тех бессловесных, с которыми прекрасную нашу землю делит, воздухом одним дышит. Может быть, и они бы тогда признали его за хозяина — уже по высшей справедливости — потому что, в принципе, он, конечно, заслуживает… Себя-то плохо знаем. А их, братьев наших меньших, и того хуже… Неразбериха. Удивительно живучая путаница… Голубь. Символ мира. А специалисты утверждают, что это одна из самих жестоких и кровожадных птиц — ослабшему сородичу своему может исклевать голову, насмерть заклевать… Тогда как собаки, между прочим, основные христианские заповеди чтят. Не убий сородича своего, ударили тебя по правой щеке, подставь левую. Слабый сознательно подставляет сильному шею, самое уязвимое место, и сильный не смеет обидеть, отходит, смиряется… И вообще… Все нынешние собачьи проблемы результат человеческой безграмотности, лености, надутости, черствости. Собаки тут ни при чем. Разве это вина несчастного четвероногого, если человек позволяет себе из прихоти взять щенка, скажем, ребенку на лето, для забавы, приручить его, привязать к себе, а с наступлением осени бросить. Обыкновенное убийство, а человек не несет никакого наказания… Содрать бы с голубчика штраф размером в штуку-две баксов. Или, еще лучше, на нарах бы ему поскучать. Ведь собака, которую бросили, гибнет или становится бездомной или того хуже — шатохой. Если гибнет, стало быть, убийство. От одиноких шатох — зараза, бешенство, мор… А собираясь в стаи, шатохи звереют, становятся опаснее, чем волки зимой. За убийство, скажем, коровы или лося — и то что-то там полагается. А — собаки?! По меньшей мере, странно, господа-товарищи, почему человек, обманувший доверчивое животное и погубивший его, спокойно живет себе дальше, как жил. С черной незамутненной совестью… Решение всех проблем — внутри самого человека, внутри нас, в нашем сообществе. Сами породили, самим и исправлять ошибки, больше некому… Отраву сыпать — не путь. И кипятком шпарить — тоже.
Так Разлогов лениво размышлял, спускаясь в вестибюль на собрание.
Говорить всего этого вслух он, разумеется, не собирался. Он хорошо знал, что человек он, в сущности, не общественный, не воинствующий, никакой не борец за правду и справедливость, а, скорее, безвольный и робкий. Горячиться он мог только наедине с самим собой. На людях же он себе такого не позволял.
В вестибюле, рядом с недостроенной кабинкой для будущей консьержки, сидела на стульчике в совершенном одиночестве та самая женщина, что утром к ним заходила.