Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
— Домой…
Усадьба Лютогостева отца, Басюры, вкоторой жил и сам молодой боярин — в самой середине Славенского конца — старинного поселения кривичей. Строился Басюрин прадед широко, от души — и посейчас завидовали ему многие бояре. Широкий двор, обнесённый заплотом, высокие кровли построек, мощёные дубовыми плахами мостовые.
Лютогость подъехал к воротам, остановил коня, едва тронув пальцами поводья. Конь был отцов, не его. Лютогостев конь, на котором он ходил в поход к Плескову, достался в добычу полоцкому кметю, взявшему его в полон. Как там его звали-то? Несмеян, кажись…
Отец уже стоял в воротах, глядел сурово и неотступно. Лютогость спрыгнул с седла, подошёл, храбрясь и одновременно робея.
— Ну? — бросил Басюра неприветливо.
— Чего? — Лютогость опустил глаза.
— Обоср… вои?! — повторил Басюра слова давешнего неревлянина. Лютогость бешено скрипнул зубами.
— Не кори, отче! — глухо бросил он. — Сам ведаешь…
— Да ведаю, — хмыкнул Басюра холодно. — Только… в полон-то ты как же?..
— На всякую силу найдётся иная сила, — возразил Лютогость.
— Кто хоть против тебя был-то? — спросил отец всё ещё хмуро. — САМ?
— Нет, — мотнул головой молодой боярин. Отца понять было можно — невелика беда проиграть самому князю. — Всеслав-князь у Плескова стоял, а против нас на Шелони княжич был — Брячислав Всеславич.
На челюсти у старого Басюры вспухли желваки, борода встала дыбом.
— Мальчишке поддался! — гневно сказал он, сверкая глазами.
— Так он же только ради имени там был — а то не ведаешь, как оно бывает! — чуть вспятил сын. — А взаболь-то Брень-воевода началовал.
— Хм… — Басюра помолчал. — Ну, если сам Брень…
Обнялись.
— Ну… — Басюра смахнул с густых ресниц и седых усов едва заметную слезинку. — Тогда пожалуй, сыне.
Столы собрали, когда сын и его кмети воротились из бани.
Большого пира не было, кмети сидели в молодечной, а в горнице собрались только ближники — сам Басюра с Лютогостем, Крамарь да ещё двое молодых бояр — Любим да Гюрята, друзья Лютогостя. Старый хозяин усадьбы, выпив первые три чаши, ушёл в свою хоромину — не по здоровью были ему теперь молодецкие пиры, да и чего стеснять молодых. Небреженья, понятно, никоторый из них не выкажет, а всё одно — старость мудра, многое и сама ведает. Помнит старый Басюра, как они молодыми вот так же невидимо тяготились на пирушках маститыми старцами.
Старый боярин затеплил в горнице свечу, устало опустился на лавку. Спать не хотелось, голова была ясна. Пальцы любовно коснулись развёрнутой берестяной книги на столе, оставленной днём, когда ничего не шло в голову в ожидании сына.
Младший был сын. И любимый — последняя старческая любовь маститого боярина. Оба старших сына двадцать лет тому ушли в поход на греков под рукой Владимира Ярославича и воеводы Вышаты, да там, на Русском море и остались — всех сгубил безжалостный греческий огонь. Тяжко пришлось Басюре, уже и тогда не больно молодому. Внуков ни один из сыновей оставить ему не успел. Жена не снесла. Единая отрада была — младень Лютогость. Сейчас и вспомнить дивно — как и выдюжил-то тогда? Неведомо. Ан вот и старость подкралась незаметно…
Дверь чуть стукнула, в покой пролезла Забава.
— Чего же рано ушёл-то, батюшка? — попеняла она мягко и негромко. Басюра поднял голову — глаза невестки светились теплотой и заботой. Не пеняла Забава, беспокоилась — не огрубили ли молодые по неразумию старого свёкра. — Альбо неможется?
— Хорошо всё, Забавушка, — улыбнулся старик одними губами. — Ты к гостям поди…
— Не надо ли чего? — уже уходя, невестка остановилась на пороге.
— Холопа кликну, если чего, — успокоил боярин.
Дверь затворилась, и боярин, наконец, оборотил взгляд к книге.
— Ты мне одно скажи, — напирал на Лютогостя Крамарь. — Что он, вот так просто тебя на волю отпустил?
— А чего? — непонимающе мотнул головой хозяин. Хмель медленно брал своё, лёгкие мёды обволакивали ленивой, разымчивой слабостью.
— И без выкупа? — Крамарь коротко усмехнулся. Он тоже был уже изрядно хмелён. — Вот просто так?
И тут до Лютогостя дошло. Он гневно всхрапнул, словно норовистый конь, и начал приподыматься, стряхивая с плеч повисших на нём дружков — смекнули, что куда-то не туда начала сворачивать беседа.
— Ты-ы! — зарычал Лютогость, сжимая кулак и комкая в нём скатерть. Посуда поползла по столу, расплёскивая вино, мёды и янтарную уху и безнадёжно портя красно вышитую льняную бель. — Ты мне… ты…
Слов не было. Только подступало откуда-то изнутри что-то страшное и безжалостное. Казалось, ещё чуть — и хозяин схватит со стола нож, которым только что резал дичину — и несдобровать гостю.
— Ну-ну, — испуганно и встревоженно выставил перед собой руки Крамарь. — Да ты чего, Лютогосте… у меня и в мыслях тебя обидеть не было!
Лютогость, наконец, дал друзьям себя усадить и вцепился в услужливо поднесённую холопом чашу с мёдом.
— А ну, выпьем тогда!
Зазвенели, сдвигаясь, чаши Лютогостя и Крамаря.
— Мне дивно просто, — Крамарь с пьяным упорством воротился к своим недосказанным словам, невзирая на усиленные подмигивания двоих друзей. — Не водится такого…
— Отчего же не водится, — уже отмякло возразил Лютогость. — У Святослава Игорича водилось такое… храброго ворога и без выкупа можно отпустить. Чести в том больше, чем большой выкуп взять.
— Так-то оно так, — кивнул Крамарь. — Только всё одно неспроста это. Святославли времена уж лет сто как миновали. Кто их сейчас помнит-то?..
— Конечно, неспроста, — Лютогость вдруг перешёл на шёпот. Кивком велел холопу выйти и докончил негромко. — Думаю я, Всеслав друзей в Новгороде ищет.
— На Новгороде сесть хочет, что ли, лествицу порушить? — удивился Гюрята, двоюродник Крамаря. — По лествице-то он — изгой, ему на Полоцке и надлежит сидеть, то его отчина.